10 гениев литературы

И Толстой нашел рецепт: нужно отдать все свое имущество, отказаться от всех культурных навыков, опроститься, жить трудовой жизнью, не противиться злу насилием, смиряться, терпеть и нести людям добро и любовь. «Все это было высказано категорически и безусловно, это не было «литературой», теоретическими рассуждениями «вообще», это был единственный, неизбежный для Толстого жизненный выход, слово его повелительно требовало от него своего претворения в жизнь. «Я буду дожидаться внизу», – писал В. Вересаев. – И вот он, – он все-таки остается «наверху». Друзья в недоумении, враги злорадствуют. Он с прежнею страстностью продолжает проповедывать, все время: «я понял», «мне стало ясно», – а сам вниз не идет. Богатств своих не раздает; как жуликоватый купец, подготавливающий злостное банкротство, переводит имущество на имя жены; продолжает жить в барской усадьбе прежнею роскошною жизнью, а из требований своего учения приспосабливает для себя то, что выгодно и приятно: занимается физическим трудом, – очень полезный моцион при умственной работе, носит удобную блузу вместо стеснительных сюртуков и крахмальных воротничков, бросил пить вино и курить, что весьма полезно для здоровья. И даже деньгами никому не хочет помогать: он, видите ли, отрицает пользу денежной помощи».

С. А. Толстая с начала 1880 года не сочувствовала взглядам Толстого; она стала не только неодобрительно, а враждебно относилась к тому новому, чем жил ее муж. «Я начинаю думать, – писала она ему, – что если счастливый человек вдруг увидел в жизни только все ужасное, то это от нездоровья. Тебе бы полечиться надо… Это тоскливое состояние уж было прежде давно: ты говоришь: «от безверья повеситься хотел?» А теперь? Ведь ты не без веры живешь, отчего же ты несчастен?» – «Я так тебя любил, – отвечал Толстой, – и ты так напомнила мне все то, чем ты старательно убиваешь мою любовь!.. Обо мне и о том, что составляет мою жизнь, ты пишешь, как про слабость».

Софья Андреевна все с большим раздражением нападала на него: «Я вижу, что ты остался в Ясной не для той умственной работы, которую я ставлю выше всего в жизни, а для какой-то игры в Робинзона… Тогда уж лучше и полезнее было бы с детьми жить. Ты, конечно, скажешь, что так жить – это по твоим убеждениям и что тебе так хорошо. Тогда это другое дело, и я могу только сказать: «наслаждайся», и все-таки огорчаться, что такие умственные силы пропадают в колоньи дров и шитье сапог. Ну, теперь об этом будет. Мне стало смешно, и я успокоилась на фразе: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Толстой тяжело переживал то обстоятельство, что из издания его сочинений извлекается материальная польза, и в 1891 году он опубликовал письмо в газетах об отказе от права авторской собственности на последние произведения. Семейные условия и режим дома продолжали тяготить его.

Жизнь в Ясной Поляне к тому времени была значительно проще, чем во многих помещичьих домах России. Соседние деревни в других имениях процветали по сравнению с Ясной Поляной. Избы и дороги находились в лучшем состоянии, поля лучше обрабатывались. Сама Ясная Поляна не производила впечатления ухоженного имения, хотя кое-где встречались признаки заботы.

Георг Брандес[41]

называл Толстого того времени типичным мужиком, однако хотя он и носил крестьянскую одежду, но ни внешне, ни манерой держаться не напоминал крестьянина. Ни один мужик не обладал таким пронизывающим взглядом, таким самообладанием и властностью. Джеймс Мейвор так описывал Л. Н. Толстого в 1899 году: «Как у многих русских, у него были широкие плечи и тонкая талия. Носил он обычные для себя сапоги, с заправленными в них брюками, и выцветшую крестьянскую рубаху, подпоясанную узким кожаным ремешком, за который обычно закладывал одну, а то и обе руки. У него был высокий лоб, большой и широкий нос, лохматые брови нависали над блестящими голубыми глазами, рот был большой, губы полные и подвижные, зубов почти не было. Взгляд его был добрым, рот же выражал твердость характера».

Таким был писатель в третий период своей литературной деятельности. Его отличительной чертой стало отрицание всех установившихся форм государственной, общественной и религиозной жизни. Отношение Толстого к государству было более непримиримым, чем у анархиста Кропоткина. Государство с его законами осуществляло контроль за людьми, Толстой же не терпел никакого надзора за своими действиями. В свою очередь он не испытывал ни малейшего желания контролировать других, а потому считал государство и его законы обременительными, даже если они и были благотворны.

Толстой размышлял о будущем человечества. Его не устраивали правительственные изменения, еще меньше – общественные перемены. По его мнению, мир крайне нуждался в религиозном движении. Он считал, что распространяющееся повсюду религиозное чувство без веры и обряда – это именно то, что нужно.