10 гениев литературы

И такие сцены разыгрывались все чаще. Уходу Толстого из дома Софья Андреевна противилась так же упорно, как раздаче имущества. Ему оставалось только тайное бегство свободного человека из собственного дома.

В 1897 году Толстой пытался бежать: сначала в Калугу, а оттуда – в Финляндию. Жене он оставил письмо: «Как индусы под шестьдесят лет уходят в лес, как всякому старому религиозному человеку хочется последние годы своей жизни посвятить Богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения, и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с своими верованиями, со своей совестью. Если бы открыто сделать это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы остался, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, и в душе своей, главное, ты, Соня, отпусти меня добровольно, и не сетуй на меня, не осуждай меня. … Я не осуждаю тебя, а напротив, с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни. Благодарю, и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне. Прощай, дорогая Соня. Любящий тебя Лев Толстой».

Но он на этот раз не уехал, и письмо осталось не отправленным.

Тяжело наблюдать этот период жизни Толстого. По сути он не мог сделать то, к чему стремился всей душой. Получался фарс, вызывающий улыбку и раздражительное недоумение. Полон дом прислуги; горничные и дворники не знают, чем заняться, – а Толстой сам стелет себе постель и топит печку. Лакеи самым существом своей работы поставлены в унизительное положение, – а Толстой здоровается с ними за руку, вызывая в них только смущение и конфуз. В Москве он уходил пилить дрова с мужиками, которые считали это барской прихотью с его стороны. В своей деревне он сам пахал, косил, убирал сено, когда были наемные работники.

В условиях той бедности, которой Толстой для себя желал, это была бы, действительно, проповедь христианской любви делом. Но когда это делал барин-граф, то работа превращалась в блажь, забаву, «игру в Робинзона». И конечно, Толстой хорошо понимал всю фальшь и ненужность своих трудов.

И даже слава писателя превратилась для него в проклятие. Его товарищей и учеников отправляли в ссылку, в тюрьмы, в дисциплинарные батальоны, а его самого никто не смел тронуть. Он писал министрам, что корень зла – в нем, Толстом, что странно наказывать распространителей его учения, а его самого не трогать. Александр III злорадно заметил: «Толстой ждет от меня мученического венца, – не дождется!»

В условиях, в которые попал Толстой, мученичество начало казаться ему верхом счастья. Он писал одному из своих единомышленников, сидящему в тюрьме: «Ничто бы так вполне не удовлетворило меня и не дало бы мне такой радости, как то, чтобы меня посадили в тюрьму, хорошую, настоящую тюрьму: вонючую, холодную, голодную. Это доставило бы мне на старости лет искреннюю радость и удовлетворение».

И вот, ночью 28 октября 1910 года Толстой принял окончательное решение и тайком ушел из дому. В письме, оставленном жене, он писал, что не может больше жить в той роскоши, которая его окружает, что хочет провести последние годы жизни в уединении и тиши, просил жену понять это и не ездить за ним, если она узнает, где он. Софья Андреевна, узнав о бегстве мужа, бросилась в пруд, чтоб утопиться, и ее вытащили следившие за ней близкие.

Толстой поехал к своей сестре-монахине в Шамардино, Калужской губернии, думал прожить там с месяц. И вдруг получил известие, что Софья Андреевна едет за ним. Больной с повышенной температурой, под дождем и ветром, он с другом-доктором и дочерью рано утром уехал на лошадях за восемнадцать верст в Козельск, там сел в поезд, чтобы пробраться в Ростов, но на станции Астапово, тяжелобольного писателя пришлось снять с поезда и поместить в домике начальника станции. Здесь он провел последние семь дней своей жизни. За сообщениями о здоровье Толстого следила вся Россия.

Он умирал – это было ясно и для него самого, и для всех окружающих. «А мужики-то, мужики-то как умирают, – жалостно говорил он. – Как видно, мне в грехах придется умирать…» И перед самой смертью шептал про себя: «Не понимаю, что мне делать!»