100 великих казней

По официальной версии, в апреле 1937 года Генрих Ягода был привлечен к ответственности ввиду „обнаруженных должностных преступлений уголовного характера“. На предварительном следствии бывшему руководителю НКВД предъявили множество обвинений — от контрреволюционной троцкистской деятельности до шпионажа в пользу иностранного государства. Обвинили его и в организации так называемых „медицинских убийств“ Горького, Куйбышева, Менжинского и других. Бывшему наркому инкриминировали и покушение на жизнь секретаря ЦК Николая Ежова. Фабула поражала воображение непосвященных: согласно материалам дела, нарком внутренних дел Ягода опрыскивал стены и портьеры кабинета своего преемника сильнейшим ядом, испаряющимся при комнатной температуре (!)… Скорее всего, последнее преступление появилось в системе предъявленных Ягоде обвинений не без помощи и старания самого Ежова. Тот уже давно метил в наркомовское кресло.

Неожиданно в ходе следствия всплыло имя Максима Горького и его семьи, и это обстоятельство, нам кажется, проливает свет на внезапную опалу царедворца. В частности, появилось обвинение Ягоды в отравлении сына М. Горького — М. Пешкова. Хотя дело было не в нем, а в его жене — Надежде Пешковой.

Из различных источников получено достаточно свидетельств того, что Ягода оказывал недвусмысленные знаки внимания жене Максима Пешкова Надежде. Как сообщил много лет спустя после описываемых событий А. Рыбин, бывший сотрудник личной охраны Сталина, „Ягода в это время по ряду причин стал избегать встреч со Сталиным, в том числе из-за своих близких отношений с Н. Пешковой (женой сына М. Горького). Мне не раз приходилось сопровождать его на дачу к Горькому, в Горки-10, на дни рождения Н. Пешковой. Она нередко и сама приезжала на службу к Ягоде. Если бы об этих отношениях узнал Сталин, то он бы, что называется, стер Ягоду в порошок из-за того, что тот разлагает семью Горького“.

В этом контексте становится более понятным следующий фрагмент протокола судебного заседания.

„Подсудимый Буланов, — обращается Вышинский к бывшему секретарю Ягоды, — а умерщвление Максима Пешкова — это тоже дело рук Ягоды?“ „Конечно“.

„Подсудимый Ягода, что вы скажете на этот счет?“ — требует объяснений прокурор. „Признавая свое участие в болезни Пешкова, я ходатайствую перед судом весь этот вопрос перенести на закрытое заседание“.

Некоторые исследователи полагают, что в этом проявилось своеобразное благородство Ягоды по отношению к женщине, имя которой неизбежно было бы замарано при публичном обсуждении этого вопроса.

Однако нам кажется, что тут Ягода решил „поторговаться“ с судьями: по какому, собственно, обвинению его судят — за политический заговор или за аморалку? Вполне возможно, что и сам Сталин велел судьям не обнародовать „грязное белье“ семьи великого пролетарского писателя. Так или иначе, больше это обвинение не поднималось. Хотя, как нам кажется, Генрих Ягода поплатился жизнью именно за то, что влез в интимную жизнь кремлевской верхушки. Сталин, разумеется, узнал о романе Ягоды с одной из первых дам государства и, разумеется, „стер его в порошок“.

После перерыва на вечернем заседании 8 марта Ягода выглядел уже полностью сломленным. Запинаясь, он читал свои показания с листа, который дрожал в его руках. По свидетельству очевидцев, „читал так, словно видел текст в первый раз“. На этом заседании подсудимый признался и в связях с „право-троцкистским блоком“, и в так называемом „кремлевском заговоре“ с Енукидзе, и в организации убийства Кирова, Куйбышева, Горького. Вопреки своим показаниям на предыдущем судебном заседании он принял на себя ответственность и за убийство Менжинского.

И лишь в отношении смерти Максима Пешкова по-прежнему стоял на своем. В некоторых случаях Ягода достаточно логично и последовательно опровергал выводы обвинения. Это относится, в частности, к обвинению в шпионаже. „Нет, в этом я не признаю себя виновным. Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки“. Нельзя не признать, что в этом аргументе бывшего руководителя НКВД есть немалая доля здравого смысла.

В попытках инкриминировать подсудимому как можно больше преступлений Вышинскому подчас изменяла присущая ему логичность мышления. Так, на процессе он обвинил еврея Ягоду в связях с немецкими фашистами в то время, когда Германия уже покрылась сетью концентрационных лагерей по уничтожению еврейского населения. Но Вышинский, видимо, и сам почувствовал абсурдность такого обвинения. Во всяком случае, в дальнейшем он не стал развивать эту тему.

В последнем слове Ягода свою вину признал, однако при этом заявил, что никогда не входил в состав руководства „правотроцкистского блока“. По словам подсудимого, его лишь ставили в известность о решениях центра и требовали неукоснительного их исполнения.

Завершая свое последнее в жизни выступление, Ягода произнес знаменательную фразу: