100 великих художников

Друэ пишет своей матери: «Две недели назад Давид закончил свою картину. Никакие слова не могут передать ее красоту… В Риме он принят везде, всюду на него показывают пальцем. Итальянцы, англичане, немцы, русские, шведы и я не знаю, кто еще, – все нации завидуют счастью Франции, которой принадлежит этот человек. Картина выставлена для всеобщего обозрения, и поток людей, идущих на нее взглянуть, не иссякает. Давид ежедневно получает латинские, итальянские, французские стихи».

После успеха «Клятвы Горациев» встал вопрос о второй картине для короля. В 1787 году заказ получен, и Давид решил остановиться на сцене после казни сыновей Брута. Он пишет своему ученику Викару: «Я пишу картину, полностью придуманную мною самим: в тот момент, когда Брут, государственный деятель и отец, потерявший своих сыновей, ищет уединения в собственном доме, к нему приносят их тела для погребального обряда. Состояние молчаливого горя, в которое он погружен у подножия статуи Рима, прервали вопли его жены и смятение старшей дочери, лишившейся чувств».

Картину «Ликторы приносят Бруту тела его казненных сыновей» (1789) власти запретили показывать публике. С большим трудом художник добился разрешения выставить ее в Салоне 1789 года.

«И снова произведение Давида оказывается в центре внимания, вызывает бурную реакцию зрителей, – пишет Ю.Г. Шапиро. – Отец, приносящий в жертву личные чувства и предающий смерти сыновей ради защиты республики, воспринимается как современный герой теми, кто участвовал в революционных событиях и штурме Бастилии. Ни один из живописцев в это время не выразил с такой полнотой и силой настроение революционной буржуазии Франции».

В 1790 году по заказу Национального Собрания Давид начинает работу над картиной, призванной увековечить событие, происшедшее через три дня после создания Национального Собрания, – «Клятву в зале для игры в мяч» (20 июня 1789 года). Огромная картина (10,68x7,35 метра) осталась незавершенной. Судить о ней можно по эскизу.

«…Единый порыв множества людей, охваченных высокими помыслами, удалось передать Давиду в рисунке, предназначенном для воспроизведения в гравюре и экспонированном в Салоне 1791 года, – пишет Е. Никифоров. – Достаточную разработку в массовой сцене получили только основные группы первого плана, и среди них выделяется ряд персонажей, несущих портретное сходство с известными политическими лидерами – Бальи, Мирабо, Барнав, Жерар… Рассматривая рисунок, можно заметить, что автор стремился выявить индивидуальные характеристики отдельных лиц, передать особенности их поведения. Кто-то обнимает друзей или в эмоциональном возбуждении бьет ногой в пол, кто-то, ссутулившись на скамье, поднимает руку, но очень нерешительно, кто-то стоит в раздумье… Однако эти разные реакции тонут и поглощаются всеобщим восторгом. Остается пожалеть, что художник прекратил работу, успев перенести на холст лишь центральную часть рисунка».

17 сентября 1792 года Давид был избран депутатом Конвента. Через месяц он становится членом Комиссии искусств и Комиссии Народного образования и принимает активнейшее участие в осуществлении революционных преобразований в области культуры. Во время суда над Людовиком XVI Давид голосует за смертный приговор тирану, несмотря на неприязнь многих своих прежних друзей и противодействие жены. В итоге Шарлотта-Маргарита разводится с Давидом и переезжает к отцу.

13 июля 1793 года убит Марат. Конвент не только возлагает на Давида организацию погребального шествия, но и поручает ему увековечить своей кистью «Друга народа». На этот раз не приходится подогревать чувства широких масс: весь народ, глубоко взволнованный, оплакивает великого трибуна.

Спустя два часа после смерти Марата Давид, склонившись над трупом, рисует лицо, обернутое белым полотном, из-под которого выбиваются пряди волос.

Позднее он пишет портрет Марата. Самая манера письма Давида изменилась. Художник отказался от мелких мазков, наложенных один на другой. Мазки его более решительны и жирны. Совсем новое стремление к объективному реализму проявляется также и в купальной простыне, тщательно зачиненной с левой стороны. Марат изображен как живой, словно на картине фламандской школы. Портрет этот тоже предназначен в дар Конвенту: он создан главным образом, чтобы растрогать и взволновать широкие массы, он правдив и искренен, в нем нет никаких ухищрений, никакой символики.

«Живописец, не обладающий таким мастерством, как Давид, сделал бы из этого сюжета отвратительнейшую иллюстрацию для отдела происшествий в газете, которая смогла бы пленить разве только какую-нибудь консьержку, – пишет А. Эмбер. – Но и неграмотные привратницы и люди высококультурные подпадают под обаяние этого произведения великого живописца. Не в этом ли и заключается истинная цель искусства, интернациональный язык, понятный всем людям?»