100 великих музыкантов

Игра эта отличалась от игры остальных слышанных мною пианистов особой властностью. Она отнюдь не шла навстречу слушателю, его ожиданиям, его пониманию исполняемого произведения; наоборот, она шла скорее наперекор этому, резко, жестко противопоставляя ожидаемому!иное толкование, беспощадно навязывая его аудитории. Эту же особенность я наблюдал и у других гениальных исполнителей, например у Шаляпина; она составляет, по-моему, характерное отличие гения от таланта. Но в этом противопоставлении не чувствовалось ничего надуманного, нарочитого. Рахманинов играл так не потому, что стремился исполнять иначе, чем другие, а потому, что такова была его индивидуальность, его художественная натура, потому что он не мог играть иначе. Скрябин провозглашал верховенство воли художника, его „хочу“; Рахманинов ничего не провозглашал, он просто осуществлял свое „хочу“, подчиняя ему зал». Октябрьская революция застала Рахманинова за переделкой его Первого концерта. Многие тогда считали, что переворот в России временный. Рахманинов же думал, что это конец старой России и что ему, как артисту, ничего другого не остается, как покинуть родину. Он считал, что жизнь без искусства для него бесцельна. Боялся, что с наступившей ломкой искусство, как таковое, быть не может и что всякая артистическая деятельность прекращается в России на многие годы. Поэтому он воспользовался пришедшим неожиданно из Швеции предложением выступить в концерте в Стокгольме. В конце 1917 года он вместе с женой Натальей Александровной и детьми покинул Россию.

В середине января 1918 года Рахманинов с женой и дочерьми отправился через Мальме в Копенгаген. 15 февраля Рахманинов впервые выступил в Копенгагене. Он играл свой Второй концерт с дирижером Хобергом. До конца сезона он выступил в одиннадцати симфонических и камерных концертах. Это дало возможность расплатиться с долгами.

Рахманинов должен был отныне полагаться только на свои руки, готовить большой и разнообразный репертуар из чужих произведений. Как художник, он никогда не умел довольствоваться внешним, средним, посредственным. Не техническое мастерство было целью, которую он перед собой поставил, но совсем другое — совершенство мастера-исполнителя, быть может, еще не достигнутое никем.

1 ноября 1918 года Рахманинов с семьей отплыл из Христиании в Нью-Йорк. Здесь он на долгие годы связал свою концертную деятельность с антрепризой пожилого спокойного Чарлза Эллиса и с фортепиано фирмы Фредерика Стейнвея.

С первых же часов пребывания в Америке музыканта задергали, «заговорили», оглушили, засыпали письмами и телеграммами. При скудном запасе английских слов и полном незнакомстве с повадками оголтелых дельцов, закопошившихся вокруг Рахманинова, положение последнего могло сделаться критическим.

Но тут небо послало ему «ангела» в лице некоей Дагмары Райбер, которая без тени льстивой угодливости предложила Рахманинову свои услуги. Датчанка родом и сама хороший музыкант, она знала несколько языков и, главное, прекрасно разбиралась в обстановке, в которой предстояло жить и работать русскому артисту. Дагмара Райбер была вожатым Рахманинова в Новом Свете, покуда ее не сменил на этом посту Евгений Сомов.

По морям и континентам победно шествовала «испанка», унося с собой миллионы жертв. Заболели Рахманинов и обе девочки. Когда кризис миновал, врач посоветовал композитору длительный отдых, но, едва поднявшись на ноги, больной стал готовиться к первому выступлению.

8 декабря в маленьком городке Провиденс началась концертная страда Рахманинова, продолжавшаяся без перерыва почти двадцать пять лет. Это была эра наиболее ошеломляющего успеха, какого когда-нибудь добивались в Америке иноземные концертанты. Первые же выступления Рахманинова вызвали бурные отклики в печати.

«Человек, способный в такой мере и с такой силой выражать свои чувства, должен, прежде всего, научиться владеть ими в совершенстве, быть их хозяином…

…Он не смотрит на своих слушателей и не игнорирует их. Он просто приказывает им слушать. Ни руками, ни лицом, ни телом он не выражает своего волнения. Он сидит, всецело отдавшись своему труду, он поглощен им, он отдает ему все свои силы, способности».

«…Сам Вудро Вильсон, — восклицал другой рецензент, — не способен облечь себя в маску такого непроницаемого академического бесстрастия!»

С первых же дней Рахманинов интуитивно почувствовал, что теперь, как еще никогда раньше, ему придется защищать себя, свой мир, свою душу от пошлого и праздного любопытства, доходящего до открытой наглости.

Последний концерт в апреле был дан в пользу «Займа победы» и обставлен с небывалой помпой. Бисировали Хейфиц и Рахманинов. Тут же на эстраде был организован какой-то аукцион. Когда фирма механических фортепиано купила его исполнение до-диез-минорного прелюда за миллион долларов, композитор был сперва ошеломлен, но, поняв суть рекламного трюка, разочаровался. Фирма сделала на своей покупке превосходный бизнес.

Через несколько дней Рахманинов начал готовиться к новому концертному сезону.