100 великих оригиналов и чудаков (с илл.)

Как знать, возможно, московская буйная, полуголодная, бесшабашная юность раскрепостила в Николае Заболоцком задатки юмориста и сатирика. Ведь по складу своего строгого характера и обстоятельного ума он более всего склонен был к философским размышлениям. А тут – и озорство, и философизмы, доведенные до абсурда. Так, обращаясь к своему другу, Николаю Степанову, он пишет «Похвальное слово о Колином телосложении», где буддийский «пуп мудрости», предмет созерцания, превращается в нечто грандиозное:

Наконец, в средине чрева,Если скинешь ты тулуп,Обнаружить может деваКолоссально мощный пуп.Это чудо мирозданьяУ тебя, как котлован.Там построить можно зданье —Кафетерий и чулан.Приказав служанке СофеТорговать в твоем кафе,

Ты там будешь кушать кофе,Развалившись на софе.Мы к тебе туда на святкиБудем ездить из МосквыИ играть с тобою в прятки,Прячась в заросли и рвы.Будем баловаться с Софой,У балкона сеять рожь…Коля, будет катастрофой,Коль постройки не начнешь!

Подобные сочинения Заболоцкий в собрание своих стихотворений не включал. А ведь остроумие нередко является одним из проявлений мудрости – но без мудреностей. Да и какая развертывается фантасмагория: оказывается, в собственном пупе можно построить для себя здание, и откушивать там кофе, и в прятки играть с друзьями…

Как бы отнесся Заболоцкий к нынешнему времени? К нашему обществу, перешедшему к реализации призыва «Обогащайтесь!»? На эти вопросы он ответил загодя. Поэт пережил подобный скоротечный этап истории СССР под названием НЭП – торжество буржуазных идеалов, спекуляции, алчности, безнравственности.

В глуши бутылочного рая,Где пальмы высохли давно,Под электричеством играяВ бокале плавало окно…

Он показал картину «Вечерний бар», где «бедлам с цветами пополам», «рыдает пьяный толстопузик, / Другой кричит: Я – Иисусик /… К нему сирена подходила, / И вот, тарелки оседлав, / Бокалов бешеный конклав / Зажегся, как паникадило». А после «жирные автомобили… легко откатывали прочь…»

И как бы яростью объятый,Через туман, тоску, бензин,Над башней рвался шар крылатыйИ имя «Зингер» возносил.

Но тут же иная картина:

Калеки выстроились в ряд.

Один играет на гитаре.Ноги обрубок, брат утрат,Его кормилец на базаре…Вон бабка с неподвижным окомСидит на стуле одиноком…

И вновь – «отрепья масла, жир любви, а там в пьяном угаре вдруг пустятся в пляс безрукий и «слепая ведьма», исполнив «танец-козерог, / Да так, что затрещат стропила / И брызнут искры из-под ног!»

Бредовый мир: ополоумевшие люди, алкогольный дурман, истеричное веселье, скотское житье… Но в этой круговерти есть и недвижная опора. «Стоят чиновные деревья… Они в решетках, под замком». И подстать им – ряды одеревенелых чиновников, подлинных хозяев этой нелепой жизни:

На службу вышли ИвановыВ своих штанах и башмаках…О мир, свернись одним кварталом,Одной разбитой мостовой,Одним проплеванным амбаром,

Одной мышиною норой,Но будь к оружию готов:Целует девку – Иванов!

Вот оно, неистребимое чиновное племя. Оно превращает мир в одну мышиную нору, оно требует себе всевозможных благ, оно плодится и размножается. Что делать? Ведь чиновник существует не сам по себе, он паразитирует в определенной благоприятной среде.

Заболоцкий, как натуралист, вглядывается в копошение этих существ, выясняя их экологию. Изучает новый быт, новый «народный дом», новую свадьбу. И видит во всем этом слишком много старого, замшелого, низменно-мещанского. Здесь царят самые непотребные материальные потребности, включающие непременно хмельное веселье:

И под железный гром гитарыПодняв последний свой бокал,Несутся бешеные парыВ нагие пропасти зеркал.И вслед за ними по засадам,Ополоумев от вытья,Огромный дом, виляя задом,Летит в пространство бытия.