12 часиков

Мальчик сидит, угрюмо отвернувшись. В эту минуту ему не хочется видеть мать. Но, наконец, и эта пытка кончена. Мать начинает собираться. В это время к ним подходит дворник. Но он не бранится и не гонит их, а лишь предупреждает, чтобы женщина с детьми поторапливалась. Может подойти дежурный по автовокзалу и оштрафовать их.

Они внутри вокзала. Рядом с ними в красных пластиковых креслах сидят молодая женщина с девочкой лет пяти. На девочке белые шортики и красная маечка, в руке большой очищенный апельсин. Подбородок её залит жёлтым сладким соком. Девочка не ест, а играет: пускает пузыри, перекатывает во рту измученную раздавленную дольку, выплёвывает:

– Не хочу-у…

Она сама не знает, чего хочет. Её белокурая мама отлично это понимает и не шевельнётся, запрокинув голову и закрыв лицо пилоткой. Пилотка падает с её красивого лица. Она открывает глаза и видит рядом смуглое цветастое, похожее на цыганское семейство, от которого к тому же пахнет рыбой. Она легонько шлёпает девочку, заставляя её подняться, и уходит в другое кресло. Девочка визжит и напоследок, изловчившись, плюёт пачкающейся апельсиновой слюнкой на сумку с рисом.

Как хочется мальчику с девочкой прочь из этого утомительного непонятного города, который сначала ошеломил и очаровал их, а потом измучил, изжевал и выплюнул, как изнывающая девочка – апельсиновую дольку.

Скорее в посёлок, откуда они выходили сегодня ранним прохладным утром к остановке на шоссе, ведущее в Большой Город. Тогда от великанш елей ложились на землю косые тени, и из-за заборов на них с завистью глядели тихие деревенские ребятишки. Они воображали, какое неотразимое впечатление произведут на горожан прекрасный парадный костюм и негнущиеся ботинки на мальчике, и туфли и синтетические гольфы на девочке, и цветастые платки с искрой на ней и матери…

А мальчик и девочка чинно шагали по прибитой росой пыли, не оглядываясь, боясь нечаянно уронить себя в глазах провожавших их друзей. Они были так горды: они уговорили мать взять их с собой в Большой Город!

А теперь желали одного: скорее отсюда в тихий озёрный посёлок, к друзьям, к большой воде, которая у берегов подёрнута нежной изумрудной ряской, а в серёдке синя и неподвижна, как зеркало. И с тяжёлой грацией скользят, разрезая зеркало, лодки рыбаков.

СОЛОВЬИНАЯ РОЩА

В детстве я приставала к взрослым: как поёт соловей да как поёт соловей? И когда мне однажды сказали: «Слышишь? Вот это и есть соловей» – я была страшно разочарована. Жиденькое, жалкое щёлк-щёлк. Цвирк-цвирк-цвирк. Тр-р-р. Фьюить-фьюить! И вот этот примитив восхваляют люди, этому набору бесхитростных звуков посвящают поэмы, стихи, сказки?!

Один только соловей Андерсена чего стоит, заставивший китайского императора плакать, поднявший его со смертного одра. Я-то ожидала божественной, ритмичной, стройной, разрывающей душу мелодии, какого-нибудь концерта виолончели с оркестром.

А тут урлюлю. Тыр-тыр-тыр.

Так было до восьмого класса.

Я готовилась к экзаменам. Ах, первые экзамены, майские жуки на ниточках, тяжёлая, тугая сирень в палисаде (если найти и съесть цветок с пятью лепестками – сдашь всё на «пятёрки»).

Первые школьные влюблённости в учителей. В математика, в преподавателя военного дела, в студента-практиканта…

Любовные тайны поверяла дневнику. Дневник прятала на печке в старом валенке. На каникулы из города приехал двоюродный брат Вовка. Украл дневник, по-обезьяньи гримасничая и показывая язык, вскарабкался на крышу. Комментировал и хохотал.

Я до холода в животе боялась высоты, бегала вокруг дома и верещала от обиды и бессилия. Пыталась выманить сорванца ирисками, стеклянной авторучкой, сборником фантастики. Сулила страшные кары (утащу лестницу, и сиди там до скончания века, нажалуюсь твоей маме, поколочу, убью).

Вовка соскучился. Спустился, сунул мне мятый дневник – выхолощенную, осквернённую, поруганную мёртвую Тайну… Очистить её могло только пламя в печи.

Но я отвлеклась от соловьёв. И вот, значит, все спят. Я потушила лампу, захлопнула учебник, сладко потянулась. Распахнула окно. Огромная ночь дышала талыми водами, влажной землёй, горьковатой черёмуховой свежестью.

Представляете: на сорок километров вокруг ни одного дымящего завода, всё леса, леса. Мы принимали это как должное, дышали чистейшим воздухом, не понимая своего счастья, своего богатства, которое не купим потом в городах ни за какие деньги.

А дом у нас стоял внизу села, в самом конце улицы, у лога. За логом речка, за речкой сосновая, с вкраплениями осин и берёз, рощица.

И вот эта серебряная лунная роща… Она такое вытворяла! Она жила своей бурной ночной жизнью. Со всех сторон одновременно звенела сотнями, а может, тысячами крошечных нежных мощных голосков. Голоски самозабвенно, ликующе заливались, надрывались, щёлкали, трещали, улюлюкали, свистели. Каждый их обладатель старался перещеголять сам себя. И впрямь шальные соловьи: сошли с ума!

Висел туман, было влажно, заречные соловьиные рулады висели точно над самым ухом. Насидевшись у окошка в полном смятении чувств, я легла, но что толку.