13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

Но дыханием моим,

        сердцебиением,

                голосом,

каждым острием издыбленного в ужас волоса,

дырами ноздрей,

        гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

        гнева брови сборами,

триллионом пор,

        дословно —

                всеми по рами

в осень,

        в зиму,

                в весну,

                        в лето,

в день,

        в сон

не приемлю,

        ненавижу это

всё.

Лучшее начинается потом — когда он представляет посмертное будущее:

Воздух в воздух,

        будто камень в камень,

недоступная для тленов и крошений,

рассиявшись,

        высится веками

мастерская человечьих воскрешений.

Вот он,

        большелобый

                тихий химик,

перед опытом наморщил лоб.

Книга —

        «Вся земля»,—

                выискивает имя.

Век двадцатый.

        Воскресить кого б?

— Маяковский вот…

        Поищем ярче лица —

недостаточно поэт красив.—

Крикну я

        вот с этой,

                с нынешней страницы:

— Не листай страницы!

        Воскреси!

Сердце мне вложи!

        Кровищу —

                до последних жил.

В череп мысль вдолби!

Я свое, земное, не дожил,

на земле

        свое не долюбил.

Был я сажень ростом.

        А на что мне сажень?

Для таких работ годна и тля.

Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,

вплющился очками в комнатный футляр.

Что хотите, буду делать даром —

        чистить,

                мыть,

                        стеречь,

                                мотаться,

                                        месть.

Я могу служить у вас

        хотя б швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Был я весел —

        толк веселым есть ли,

если горе наше непролазно?

Нынче

        обнажают зубы если,

только, чтоб хватить,

        чтоб лязгнуть.

Мало ль что бывает —

        тяжесть

                или горе…

Позовите!

        Пригодится шутка дурья.

Я шарадами гипербол,

        аллегорий

буду развлекать,

        стихами балагуря.

Я любил…

        Не стоит в старом рыться.

Больно?

        Пусть…

                Живешь и болью дорожась.

Я зверье еще люблю —

        у вас

                зверинцы

есть?

Пустите к зверю в сторожа.

Я люблю зверье.

        Увидишь собачонку —

тут у булочной одна —

        сплошная плешь,—

из себя

        и то готов достать печенку.

Мне не жалко, дорогая,

        ешь!

Может,

        может быть,

                когда-нибудь

                        дорожкой зоологических аллей

и она —

        она зверей любила —

                тоже ступит в сад,

улыбаясь,

        вот такая,

                как на карточке в столе.

Она красивая —

        ее, наверно, воскресят.

Здесь финал. Потом — уже чисто формальное завершение, затухание темы. Лучше этого он ничего в своей жизни не написал; и здесь кончается поэт Маяковский, каким мы его знали.

Здесь перелом, ибо это констатация: утопия не состоялась, любовь кончена, жизнь кончена; осталась надежда на посмертие, и место в этом посмертии — незавидное, шаткое. У зверя в сторожах. (Хотя поэзия и призвана сторожить зверя; этого будущего зверя — «обывателиуса вульгариса» — он собирается охранять в «Клопе», где Присыпкина поместят в стеклянную клетку-музей.) Таково его место в будущем — сторожить зверя, не допускать его до человека; а может, сам он в этом будущем — «медведь-коммунист» — будет причудливым зверем в зоопарке, и она придет в зоопарк и узнает его, и улыбнется.

Золотые ремни твоих сандалий,

Когда ты мимо темниц проходишь…

Конечно, она ничего не поняла. 

Действие пятое. Главарь 1923–1927

Пятое вступление

Вопрос о том, почему Маяковский после 1923 года — казалось бы, на пике таланта и формы — уходит в «бессодержательность», как назвал Пастернак его газетную и рекламную поэзию,— значительно сложнее, чем привыкли думать. Обычно приходится сталкиваться с двумя трактовками.