Заросли ивы оставались неподвижными. Прутья веток тянулись над черной водой, зачерчивая леса штрихами и кривыми.
Я поставил ногу на рычаг переключения передач. Левая рука выжала сцепление и напряглась.
Ближе.
Ближе…
Бледные пальцы уцепились за ивовые кусты, и на дорогу ступили босые ноги.
Олимпийка разодрана. На правом плече следы когтей, на лодыжках истекающие кровью царапины. Ступни и щиколотки с торчащими шипами заноз.
Я поставил мотоцикл на подножку и бросился к Вальке. Внутри стало легко, будто все это время там лежал здоровенный камень, а теперь исчез. По щекам текли слезы, но мне было наплевать.
Схватив Вальку, я потащил его к «Планете». Он с трудом ворочал ногами, его зубы стучали.
– Хо…лод…но… – шевелились посиневшие губы.
– Приедем – согреемся… ерунда… ерунда…
У Вальки никак не получалось устроиться на сиденье. Я начал растирать ему руки и ноги, шлепать ладонями по щекам. На пальцах оставались пятна крови, и при взгляде на них меня тоже пробирал холод – такой щемящий и острый, что ни одна ушибленная нога в мире не сможет с ним сравниться.
Наконец он стиснул ручки под сиденьем и стал держаться без моей помощи. Я завел мотоцикл. Сцепление. Первая скорость. Вторая. Третья. Дорожные камни щелкали о резину брызговика, оставляя позади трясину, кедры и брошенную около костра колотушку с ненужным мешком шишек.
Но кошмар…
Я его почувствовал.
Я слышал, как он начинает скрести когтями по выхлопной трубе. Как он дышит мне в шею и тихонько стонет, клекочет:
– Хо…лод…но…
– Оставь его, Валька… Ты не должен возвращаться. Ты пришел к повороту, как и обещал. Не надо…
Слышит ли меня Валька за ревом двигателя? Понимает ли он, почему я не хочу его отпускать?
– Хо…лод…но…
Казалось, слова дрожали и поблескивали. Как же это, должно быть, больно – бродить мертвым среди болот, в одиночестве и темноте. Не находить покоя и отмерять года цепочкой следов по выпавшему снегу. Как же это, должно быть…
–
Он оттолкнулся выросшими птичьими лапами от сиденья и взмыл в небо, растекшееся над лесом верхушками деревьев.
«Планету» повело, руль выскочил из рук, колеса пошли юзом, и мотоцикл грохнулся на дорогу, продолжая карабкаться по инерции куда-то вперед.
Мои руки и ноги ободрало до крови. Мотоцикл развернуло, он успокоился и заглох. Лишь фара продолжала обреченно светить – туда, где мы только что ехали. В ее тускнеющем луче лежала кедровая шишка, выскользнувшая из Валькиного кармана.
Словно оброненное воспоминание.
Елена Щетинина
Чвянь
– Чвянь! – Полуоторванный рекламный баннер на стенде через дорогу, едва видимый в сгустившихся сумерках, захлопал под порывами ветра.
Кира поежилась, поднимая воротник курточки повыше. Крыша остановки протекала, и крупные мутные капли дождя падали на лицо, масляно ползли по кончику носа, липко скапливались в уголках губ. Отодвинуться было некуда – слева зиял заполненный жидкой грязью провал в асфальте, а справа влажно поблескивал облупившийся бок урны, из которой почему-то несло мокрой псиной.
– Чвянь… – передразнила Кира и вздохнула, в очередной раз вытерев лицо натянутым до кончиков пальцев рукавом. Глупость она, конечно, совершила несусветную, и даже обвинить в этом некого. Да, заснула в автобусе, бывает, – и проехала свою остановку, забурившись куда-то на окраину, тоже бывает. Но зачем нужно-то было выскакивать в панике, как только двери открылись? Доехала бы до конечной, там выяснила бы расписание или хотя бы вызвала такси. Ну да, живет в этом городе всего полгода, местности не знает – но так-то уже третий десяток разменяла, соображать надо!
Но что уж теперь…
Она прищурилась, пытаясь что-нибудь разглядеть в конце улицы, там, откуда ждала хоть какой-то транспорт – хоть автобус, хоть маршрутку, хоть просто запоздалого водителя. Фонари работали через один, тускло мигая и освещая клубившееся вокруг них мокрое марево. Черный асфальт – скорее смесь асфальта, песка и глины – набух сыростью, которая уже просочилась в кроссовки. Кира вздохнула и переступила с ноги на ногу. Под подошвами влажно чавкнула вонючая жижа, в которой плавал полуразложившийся окурок.
Остановка, на которой Кира так неосмотрительно вышла час назад, сначала казалась совершенно обычной для окраины города – покосившаяся лавочка, проржавевший навес, заброшенный торговый киоск с разбитым стеклом и выломанной стенкой, из которого едко тянуло мочой. А в полусотне метров от него – девятиэтажка с вывеской «Пари. ахерская „Заб. ва“» на углу. Именно эта вывеска и сбила Киру с толку, заставив подумать, что она находится в жилом и людном районе, – ведь не бывает парикмахерских в промзоне, не так ли?