14. Женская проза «нулевых»

– У меня была невеста, но она передумала…

– Нашла себе кого-то еще?

– Нет!

– Нашла, нашла. Впрочем, это не объясняет, зачем ты проделал весь этот путь. Ведь это путь в преисподнюю…

Я понимаю, что мне не досмотреть этот фильм до конца. Слишком медленный. Слишком много раз виденный. Он не сможет отвлечь меня. Не поможет не думать.

Отодвигаю тарелку с кокосом. Мякоть слишком жесткая, плохо жуется. С трудом высиживаю еще минут пятнадцать.

Короткий блестящий клинок ковыряется в нежной Джоннидепповой плоти.

– У тебя рядом с сердцем пуля белого человека. Я пытался достать ее, но не смог. Вместо пули мой нож вырезал бы твое сердце…

Все, не могу больше. Нажимаю на stop

.

Беру на кухне нож и аккуратно вскрываю коробку. Вытаскиваю оттуда сверток. Осторожно отшелушиваю тонкие хрустящие слои. То, что я держу в руках, больше всего напоминает маленькую детскую куклу. Голыша. На ощупь – сухой и шершавый. Как сушеный гриб. Похож ли он на… я не знаю.

Кажется, все-таки не похож. Слишком сморщенный. Но вообще, действительно не знаю. Страшно приглядываться.

Я подхожу к аквариуму, встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до края, и бросаю «голыша» в воду. То есть в раствор.

Он медленно опускается на дно в пушистом ореоле мелких кучерявых пузыриков. Как шипучий аспирин Upsa

. Только Upsa обычно растворяется, а это – наоборот…

Три дня. Мне осталось ждать три дня.

* * *

Чем бы я ни владела, какие бы прекрасные дома в центре Москвы ни принадлежали мне (а мне принадлежит, например, Дом на Набережной, и еще большой желтый дом со статуями в Подколокольном переулке, и еще много чего) – с ним я буду жить дома. У нас дома, на Патриарших прудах. В дурацкой трехкомнатной квартире причудливой планировки – с нефункциональным столбиком в коридоре, с продолговатыми комнатками-вагончиками. С некрасивым, всегда грязным линолеумом. В холодной трехкомнатной квартире, которая когда-то давно была дворницкой и в которую вход – прямо с улицы. В темной трехкомнатной квартире с решетками на вечно занавешенных окнах – чтобы не заглядывали бредущие мимо посторонние.

Впрочем, и решетки, и занавески теперь можно снять: ведь посторонних больше нет. И воров тоже нет. Все, кто остался в городе, – его совладельцы; все – богачи…

* * *

Я стою, прижавшись лицом к стеклу. Он неподвижно лежит на дне. Раскинув руки и ноги, как морская звезда. Не так, как я ожидала: мне почему-то казалось, что он примет позу эмбриона.

Он довольно сильно разбух. Размером примерно с трехлетнего ребенка. На голове появились волосы. Кожа – белая-белая. Черты лица пока довольно расплывчаты. Я втыкаю вилку в удлинитель и подтаскиваю к стенке аквариума самую яркую лампу. Не дыша, вглядываюсь в эти черты: похож, очень похож, но… всё же другое лицо. Мне страшно. Остался один день. Конечно, он разрастется до нужных размеров. Но что, если эта легкая, едва уловимая непохожесть никуда не исчезнет?

Я выключаю лампу. Еще немного смотрю на маленькое странное тельце. Наверное, всё это зря. Наверное, так будет только хуже…

Что-то происходит в аквариуме. Вглядываюсь в темную воду. Пальцы его правой руки слегка – почти незаметно – подрагивают. Я дергаюсь, отступаю на шаг. Потом приближаюсь снова. Ничего. Больше никакого движения. Осторожно стучу в стекло костяшками пальцев – тихо-тихо, как будто хочу подманить любопытную рыбку. Ничего. Я снова включаю лампу; белая, изогнутая ее шея-пружина отражается в толстом стекле. За этим отражением, за желто-зелеными бликами я успеваю заметить, как приоткрываются от яркого света – всего на долю секунды – его глаза. И закрываются снова.

Я выхожу из комнаты, медленно-медленно. Мне кажется, что мои ноги сделаны из песочного печенья – и сейчас рассыплются на множество маленьких сдобных песчинок, не выдержав веса тела. Каким-то последним усилием заставляю их двигаться, нести меня по коридору на кухню, противоестественно сгибаться в коленях, усаживать меня на расшатанный, с истертым коричневым сиденьем стул.