153 самоубийцы

– Вот в этой вот квартире… проживает большевик… Его фамилия Вейцман… Он, пся крев, только что избил меня за то, что я поляк… и не люблю большевиков… Вот и все…

Истерически всхлипнув, он побежал домой, заперся на ключ и бросился на кровать, зарывшись с головой в подушки.

Поэтому он не видел, как меньше чем через минуту его старинный друг Илья Самойлович Вейцман был выведен из дома спешившим, чтобы не отстать от своих, капралом и расстрелян под окнами своей квартиры.

– Вы можете его убрать, пани, – галантно поклонился капрал мадам Вейцман, выбежавшей во двор вслед за своим мужем.

Старуха тихо вскрикнула и упала в обморок. В ее руках тускло блестели маленькие никелированные ножницы. Шубу она успела спрятать, когда капрал еще только постучался в дверь.

Дом с привидениями

– Привидения существуют, – сказал кто-то, доверительно тронув меня за локоть. – Привидения существуют, это факт. Только по случаю осадного положения они появляются не в полночь, а в десять часов вечера…

Я оглянулся и увидел тщедушного гражданина в стеганой ватной куртке и отличных шерстяных брюках в полоску. Его лысеющая голова была непокрыта, уши пылали на морозе, на синеватом бледном лице белели светло-серые глаза, холодные и очень серьезные.

– Я бы раньше сам никогда не поверил, – сказал он, увидев мою недоуменную улыбку, и поднял руку, как бы отгораживаясь от возможных возражений, – но факты! Факты – упрямая вещь… Только зачем нам мерзнуть на улице? Зайдемте ко мне, я вам все расскажу, и вы убедитесь…

Этот необычный разговор происходил в городе Н. на третий день после изгнания из него немецких войск. Озябший и злой, бродил я по разоренным улицам, уже который час поджидая коменданта города, который как уехал куда-то с утра с начальником гарнизона, так все еще не возвращался.

– Моя фамилия – Цикота, – представился незнакомец, – Анатолий Сергеевич Цикота, адвокат.

Мы вошли в парадный подъезд трехэтажного углового дома, хотя удобнее было проникнуть в здание прямо через разрушенную снарядом стену, спотыкаясь, поднялись по заваленной и развороченной лестнице на третий этаж и остановились перед дверью, аккуратно обшитой клеенкой и войлоком. Дверь была заперта. Цикота открыл ее английским ключом, и мы вошли в комнату, щедро залитую солнцем. С плюшевого дивана вспорхнули несколько воробышков и, испуганно чирикая, скрылись в соседней комнате. Сквозь обвалившуюся стену видна была улица. Сверху она, изрытая воронками, напоминала лунный пейзаж. Колючий ветер раскачивал вылинявший оранжевый абажур, от которого на заснеженный паркет ложились веселые голубоватые тени.

Цикота подошел к запорошенному снегом пианино, поднял крышку, задеревеневшими пальцами попытался сыграть «Катюшу». Пробитый осколками инструмент нехотя откликнулся унылыми дребезжащими звуками. Цикота бережно опустил крышку, подул на ладони и сказал:

– Ниночкина любимая песня… Придет из детского сада и сразу, не раздеваясь: «Папка, сыграй Катюшу…» У вас дети есть?

– Девочка, – ответил я. – Наташка.

– Жива?

Я утвердительно кивнул головой.

– А вот у меня уже нет дочки, – медленно произнес Цикота, как бы прислушиваясь к собственным словам. – И жены нет. Третьего дня были, а сегодня нет… Правда, смешно?

Трудно было найти в этом что-нибудь смешное. Я промолчал.

– Единственное утешение, – сказал Цикота, – что каждый вечер я их все-таки смогу видеть. Знаете, это такое счастье, даже дух захватывает!.. Не верите?

Он присел на крышку пианино и, потирая руки, начал, глядя поверх меня на весьма посредственную копию шишкинского «Леса»:

– Вчера я тоже не верил. Когда прибежал домой, их уже не было. Их унесли. Тогда я, конечно, побежал на кладбище, но меня не пустили в ворота. Знакомые не пустили. Жалели меня. Говорили: незачем ему, то есть мне, смотреть на этот ужас. Он, то есть я, уже и так тронулся. Пусть он, то есть я, помнит их такими, какими они были в жизни.

Тогда я им говорю: «Вы что же, думаете, что я сошел с ума?»

А они молчат. Тогда я им говорю: «Вы ошибаетесь, граждане. Но вот если вы меня сейчас не пустите, тогда я, действительно, могу сойти с ума». И полез через забор. Но они меня стащили за ноги и говорят: «Анатолий Сергеевич, ну Анатолий Сергеевич, ну миленький, ну не надо!..» И плачут. А я не плачу. Я только говорю: «Да пустите же, да пустите же!» И все лезу, и лезу, и вырвался-таки, и перепрыгнул через забор, и побежал туда, где стоял народ, и стал искать, искать, искать. А они все лежат, запорошенные снегом, и их очень-очень много. И вдруг я вижу: Ниночка! И сразу стало очень темно. А когда я очнулся, все еще было темно, потому что уже был вечер, и было затемнение, а электростанцию немцы взорвали.

Я лежал на диване вон там, напротив, – Цикота кивнул головой в сторону домика с заколоченными окнами на противоположном тротуаре, – у доктора Снегирева. Мы дружим семьями. Я лежу и слышу – в соседней комнате Василий Васильевич с женой уговаривают Валечку (это их дочка, Ниночкина подружка): «Валечка, не плачь, не плачь, Валечка, а то дядю Толю разбудишь. Пора ложиться спать. Уже десять часов».