1794

— Эрик Тре Русур. Сетон распоряжается его наследством. Может, ему станет лучше? Может, он будет в состоянии подписать новый документ? Там же все и началось, в Данвикене… там и надо продолжать.

Он сорвался с места, но Хедвиг ухватила его за рукав. Эмиль повернулся и посмотрел ей в глаза. Еще раз убедился, как мало она изменилась с возрастом. Вообще не изменилась.

— Хедвиг… нельзя откладывать. Мы и так потеряли очень много времени из-за моей глупости.

Она погладила его по щеке.

— Ты помнишь, отец запер тебя в подвале как-то вечером? Ему показалось, ты недостаточно усердно играешь в лабиринт. Нам с Сесилом ничего не оставалась, как слушать твой плач… мы хотели тебя утешить, но он нас не пустил. А когда мы выросли… на месте отца оказалась я. По моей вине ты оказался взаперти. Боже, все в мире повторяется… Когда я думаю про это, у меня сердце рвется на части, так мне стыдно… Эмиль… если ты простил Сесила, может, заодно простишь и меня?

— Ты наверняка хотела как лучше.

— Facilis descensus Averno[45]…

— Вергилий…

— Я причинила тебе большое зло. Прости меня, Эмиль… — Голос Хедвиг дрогнул, она заплакала.

Что на это сказать? В глубине души он простил ее давно, и слова спорхнули с языка легко, как птица со случайной ветки:

— Без твоей помощи, Хедвиг, я так бы и… мой долг покойному брату так бы и остался неоплаченным. Да. Да, я прощаю тебя.

— Ты же знаешь, я любила тебя больше всех. И Сесил тоже…

Он не мог вспомнить — случалось ли когда-то, чтобы сестра его обнимала? Эмиль оцепенел. Какой-то врожденный инстинкт подсказал ему, какую позу принять, чтобы ей было удобней его обнять, как сложить руки для ответного объятия, как погладить голову, прислоненную к его шее… и внезапно Эмиля охватило такое умиротворение, какого, насколько помнил, не испытывал никогда.

12

Не так-то легко нести сразу обоих, Майю и Карла, — они оказались тяжелее, чем ей представлялось. Но странно — тяжесть не обременяла, она казалась естественной и даже приятной. Они пристроились у нее на бедрах. Месяцы жизни в лесу — талия стала тоньше, а округло-выпуклые бедра обеспечили детям удобные места. Решение нашлось простое: связала простыню петлей, скрутила жгутом и перекинула через шею. Детей усадила верхом, каждого на свой конец. Им такое решение пришлось по душе — начали смеяться от удовольствия и изгибаться, стараясь увидеть друг друга — то спереди, то со спины. И ей удобно. Неудобен только мешок — больно врезается в спину на каждом шагу.

Анна Стина вышла на опушку и огляделась. Отсюда хорошо видна крыша Обсерватории и Спельбумская мельница, вяло и беззвучно вращающая огромными крыльями. Улицы в стокгольмских пригородах в этот период года становятся почти непроходимыми. Осенние дожди превращают землю в глинистое болото, и так будет долго, пока не ударят первые морозы. Ноги, как в чулках, чуть не по колено в этой липкой, тяжелой глине.

Город подкрадывается исподволь, словно крадучись. Деревянные халупы, тут и там разбросанные на пустырях, постепенно выстраиваются в тесные ряды вдоль все более ясно заявляющих о себе сравнительно прямых улиц.

Она обогнула пологий холм, миновала пузатую тушу Обсерватории и остановилась, увидев шпиль церкви Адольфа Фредрика. Спросила дорогу у шедшей навстречу женщины с ведром в одной руке и табуреткой в другой.

Осталось совсем немного.

Фасад занимал почти весь квартал. Три этажа, не считая мансардного. Пришлось несколько раз пройти вдоль дома в поисках нужного подъезда. Спросила у водовоза — тот молча махнул рукой: следуй за мной. Она покорно пошла за его тачкой, миновала арку и вышла с другой стороны. Адрес был указан правильно, но оказалось, что Общественный детский приют занимает отдельное здание, в виде буквы «II», с трех сторон окружающее двор. А за калиткой — сад, спускающийся к свинцовой, сливающейся с серым небом воде залива, что носит то же имя: Барнхюсвикен, залив Детского приюта. У самой воды, судя по хриплым выдохам мехов и тяжело-звонким ударам молота, кузница. На веревке, натянутой между деревьями, сушатся выстиранные паруса.

— Оставить, что ли, собралась?

На крыльцо вышла тощая женщина и уткнула в бока вываренные, белесо-малиновые от стирки руки. Анна Стина сделал книксен.

— А можно я посмотрю сначала, как и что?

Женщина склонила голову на бок.

— Намекаешь, как бы им тут хуже не было? Чем с тобой? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Ну-ну… гляди сколько влезет. Кто осудит мамашу… погляди, погляди, как и что. Как не поглядеть… решила избавиться от дитяти, пусть хоть сердце успокоится. Как поглядишь, приходи. Эбба меня зовут, я тут экономка. Тогда и запишем, что и как…

Экономка Эбба внезапно нахмурилась.

— Так их у тебя двое, что ли?

Анна Стина кивнула — да, двое.

— Если я их оставлю… они смогут оставаться вместе?

Эбба ухмыльнулась.

— Если ты насчет этого… постараемся. Но предупреждаю: вдвоем они, скорее всего, тут и состарятся. Если, конечно, лихорадка не приберет… Ладно. У меня дел по горло.

Анна Стина опять сделала книксен, проводила взглядом экономку и стала подниматься по лестнице.