1876

Раздался шелестящий звук многократно повторенного имени «Бристоу», он все усиливался, пока бурные аплодисменты в честь министра — хлопали те, кто находился с ним рядом, — не были подхвачены и не начали разбегаться концентрическими человеческими кругами, и вот в их высшей точке он повернулся к народу — своему будущему народу? — снял шляпу, поклонился и занял свое место рядом с другими членами кабинета министров. Это зрелище повеселило Эмму.

— Похоже, что другие члены кабинета вовсе не рады. Посмотри на Фиша. Он, кажется, спит.

— В год выборов все политики видят сладкие сны.

Затем на Гранд-плаза появился Джеймс Г. Блейн, ^oh точно оседлал громы оваций, как необъезженного мустанга. Размахивая шляпой, поворачиваясь налево и направо, он раскланивался и усмехался. Нет никакого сомнения в том, что его связывают с публикой крепчайшие узы.

— Он мог бы продать Белый дом какому-нибудь спекулянту, — услышал я вдруг собственный голос, — положить в карман выручку, и люди все равно стали бы ему аплодировать. — Наглость этого человека действительно восхищает.

— Потому что он один из них. Они поступили бы точно так же, если бы у них хватило смелости, но они боятся, потому что знают, что их поймают, а его никогдане поймают!

— Эмма, затаив дыхание, не спускала глаз с Блейна. Барон Якоби весело на нее посматривал, а также и на меня; мы с дочерью были всецело поглощёны этим необыкновенным зрелищем.

Когда Блейн направился к трибуне, его едва не поглотила толпа, но солдаты в синих мундирах быстро образовали кордон и оттеснили зрителей.

Затем появился Дон Педру, император Бразилии, со своей императрицей. Этот эксцентричный джентльмен некоторое время пребывал в Вашингтоне инкогнито; хотя он приходит в неистовство, когда на него обращают внимание, он еще более неистовствует, если его не принимают, как того требует его титул правителя самых обширных джунглей в мире.

Сегодня Дон Педру был более чем узнан и пребывал в восторге от производимой им сенсации. Кланяясь, улыбаясь, размахивая руками, он с его белыми усами и эспаньолкой напоминал постаревшего Наполеона III. Дон Педру — единственный глава зарубежной страны, поэтому толпа одобрительно гудела, приветствуя его величество, осчастливившее выставку своим посещением. А император оказался в своей стихии — он обожает науки — большую часть дня испытывал новое изобретение, именуемое телефоном, благодаря которому люди могут переговариваться между собой, разделенные многими милями. «Он говорит!» — не переставая кричал Дон Педру.

Оркестр, под управлением Теодора Томаса исполнил национальные гимны зарубежных стран. Он играл так громко, что я был вынужден прослушать за одно утро не только аргентинский «Marcha de la Rep^ublica»

[51], но и австрийский «Gott erhalte Franz der Kaiser» КИзмученные чрезмерным патриотическим пылом, мы оказались не готовы к следующему экстраординарному усилию маэстро Томаса — «Инаугурационному маршу», специально для этого случая написанному Рихардом Вагнером.

— Поразительно! — воскликнула Эмма. — А что, американских композиторов не существует вовсе?

— Приличных, видимо, нет. — Как человек, предпочитающий новую музыку, я нахожу, что комитет по проведению Столетия поступил умно и довольно-таки смело, заказав музыку Вагнеру, а не какому-нибудь местному сочинителю религиозных гимнов. Эмма предпочитает Оффенбаха.

С первыми тактами вагнеровского марша под звуки французских рожков показалась президентская чета. Две крошечные фигурки и сопровождающие их лица заняли свои места в центральной ложе прямо под нами. Я несколько удивлен, что президент появился под звуки марша и потому не удостоился оваций, которыми встречали великих людей. Скоро я понял: тот, кто спланировал весь этот парад, отлично знал, что делает.

Когда оркестр замолк, президент и его сопровождающие уселись, поднялся епископ и начал говорить — длинно, как и подобало епископу. Этот святой человек благословил мир, коммерцию и бога — именно в таком порядке. Когда он сел, хор громко исполнил оду, слова которой специально по этому поводу сочинил американский поэт Дж. Г. Уитьер; он благочестиво выразил надежду на то, что Америку ждет светлое будущее.

Затем произнес речь глава организационного комитета по празднованию Столетия; как мне показалось, он сложил с себя полномочия и передал бразды правления правитель* ству; они были приняты в пространной речи, которую произнес неизвестный мне генерал. Затем нам пришлось выслушать длиннющую поэму Сиднея Ланира под названием «Кантата». Читали ее ужасно, и, кроме меня, нйкто, наверное, не понял ни единого слова. Благодаря какой-то причуде акустики я слышал все. Разумеется, поэт превозносил Соединенные Штаты. Он тоже выражал надежду на лучшее будущее.

— По крайней мере в Америке есть поэты, — сказал я Эмме; она вздохнула.

Время близилось к полудню. Под жарким солнцем, от запаха чрезмерного количества знатных особ, плотно стиснутых на трибунах, от назойливой музыки, поэзии и красноречия мы все стали потихоньку сникать.