19-я жена

Чем больше детей дарили мне жены, тем чаще приходилось моему отцу вытаскивать меня из трясины. Я практически целиком зависел от него в том, что касалось земли, дома, моих фургонов и волов, овец и работников, которых я нанимал, и даже моих счетов в магазине и зернохранилище. Даже конь мой, небольшой красивый гнедой, с белыми носочками на передних ногах и тяжелыми копытами, принадлежал отцу. Когда с деньгами становилось туго, я брал в долг у соседа или кредит в скобяной лавке. Всегда с намерением самостоятельно расплатиться с долгами, только это никогда не срабатывало. Папа всегда узнавал о таких моих дырах и всегда их заделывал.

Так оно шло долгое время, так оно и рисовалось мне в будущем. Я понял, что фактически так и будет, когда Кейт родила еще одного ребенка. Девочка была крепенькая малышка, с рыжим завитком волос на головке. Впервые взяв на руки свое четырнадцатое чадо, я вдруг с болью осознал, что я неудачник. Когда, еще юношей, я был вместе с отцом послан на Миссию, я, бывало, лежал в постели без сна, представляя себя мужем. Мне рисовался небольшой дощатый дом на лугу, с железной трубой. Он так ясно виделся мне в мечтах, что я даже рисовал себе белый дым, поднимающийся из этой трубы в холодный весенний воздух. Мне виделись огромные сверкающие горы над домом и жена, работающая на огороде, пока я сам вспахиваю поле. Я видел младенца, дремлющего на солнышке в плетеной колыбели. Я представлял себе стол, накрытый к ужину на двоих, с перевернутыми вверх дном тарелками. Таковы были мои мечты.

Вскоре после рождения ребенка я навестил Эльмиру в ее комнате. Это была ее ночь. Я обнаружил ее готовой ко встрече со мной: она сидела в постели в ночном одеянии и в чепце с заплетенными лентами.

— Закрой дверь, — сказала она. — Нам надо поговорить.

Однако мне хватило и того, что она успела сказать. У нас будет еще один ребенок. Это было ясно.

Я взглянул в окно. Стояла ранняя весна. Надвигалась последняя зимняя буря. Об этом можно было судить по тому, как горела за облаками луна. Жена поднялась с постели и встала рядом со мной. Ее пальцы гладили мой рукав.

— Предполагается, что ты должен быть счастлив.

Не знаю, как долго я простоял у окна. Возможно, целый час. Не знаю. Горы были черны и прятались от глаз. Но даже когда ты их не видишь, ты все равно знаешь, что они тут. Очень долго я не мог взглянуть на свою жену: мне было стыдно. Когда я наконец повернулся к ней, я не смог увидеть ничего, кроме скомканного белого чепца у нее в руках.

В ту ночь снега выпало почти на целый фут, но к началу дня проглянуло солнце, и подмерзший снег на южной стороне крыши стал таять. Когда я вышел на воздух, дорожка к дому отца была скрыта под снегом, однако, судя по тому, как задувал ветер, она скоро должна была очиститься. Я помахал рукой Энн Элизе, стоявшей на крыльце дома. На ней было зеленое платье, и зеленый цвет ярко выделялся на фоне белой дощатой стены и белого снега. Она добилась своего. Я напомнил себе об этом. Она смогла избежать жизни, жить которой не хотела.

Я поехал в Ларкс-Медоу, мой гнедой колол подковами наст. Ларкс-Медоу — узкая длинная луговина, с лесом белой сосны по одну сторону и холмами предгорья по другую. Над нею высоко вздымаются горы, и пол-луговины весной часто превращается в болото. Это прекрасное место для овец — трава, вода и тень.

Доехав до луговины, я остановился поглядеть вокруг. Солнце только выходило из-за гор, и снег еще не начал таять. Все вокруг выглядело затвердевшим и холодным, словно в январе, ветви белых сосен гнулись под тяжестью снега, а по ручью плыл лед. Бревенчатую хижину в дальнем конце луговины занесло снегом, и похоже было, что она пустует уже довольно долгое время, а это было неправильно.

Я подъехал к хижине, привязал коня и крикнул:

— Харкнесс!

— Самое время! — отозвался Харкнесс изнутри хижины.

Я отпер дверь и обнаружил его привязанным веревками к стулу.

— Что тут произошло? — спросил я.

— Сначала освободи меня от этих треклятых веревок.

Веревки были обмотаны вокруг Харкнесса не меньше дюжины раз, узел был затянут туго, а от мороза веревки затвердели, так что распутать узел было невозможно. Я ножом разрезал веревки. Когда Харкнесс освободился, он принялся скакать по комнате, чтобы восстановить ток крови в ногах.

— Я уж думал, что замерзну насмерть на этом треклятом стуле.

— А сколько их было? — спросил я.

— Двое.

— Всего-то?

— Ветер задувал сильнее, и я не слышал, как они подъехали. И на каждом по винчестеру да по пистолету.

— А в какое время это случилось?

— Примерно за час до снега.

— Местные, — сказал я.

— Откуда тебе знать?

— Ждали вьюги, чтобы снег их следы замел. Они тебе знакомыми не показались?

— Да вроде нет. Только они свое дело знали. Они за пару минут их всех гуртом согнали и за ворота вывели. И собак несколько с ними было, дорогу показывали.

— Пока ты тут, на этом стуле, сидел.

— Тебя поджидал, сестрица.

— Не смешно. Я только что потерял сотню своих овец.

— А я чуть две свои ноги не потерял, привязанный, в такую холодину.