19-я жена

Должен признаться, что меня потрясло Ваше упоминание о том, что в грядущем сентябре исполняется 50 лет со дня издания манифеста Президента Вудраффа, отвергающего полигамию. Кажется, что все это было намного раньше, почти в древности, — такое расстояние отделяет нас от него сегодня, и в то же время это представляется недавним, как сон, виденный прошлой ночью. Моя мать — это я знаю — очень гордилась тем, что Церковь изменила свой взгляд на многоженство, — возможно, слишком гордилась. Оставляю Вам и другим историкам определить роль моей матери в изменении этого взгляда Церкви. Несомненно, какую-то роль она сыграла. Несомненно также, что это не только ее заслуга. Истина лежит где-то посредине, но разве это не всегда так?

Я вот что скажу Вам: в годы, предшествовавшие этому повороту Церкви на сто восемьдесят градусов, когда в 1882 году был принят акт Эдмунда, а через пять лет — Эдмунда-Таккера[110] и раздавался весь этот барабанный бой из Вашингтона, я был убежден, что федеральное правительство и Святые столкнутся меж собой в битве библейского масштаба, которая повлечет за собой крах мормонства. Посмотрите на Бригама: он был готов даже пойти в тюрьму из-за этой проблемы! (Кстати, это напомнило мне, что я как-то не слышал никаких разговоров ни о письме Бригама, ни о его дневнике или чего там еще, что касалось бы времени его заключения. Впрочем, как я мог бы об этом услышать?) В годы, предшествовавшие 1890-му, я представлял себе великую битву воль — смертный бой Святых с вооруженными силами США. Но в конце концов мормоны уступили. Они отказались от многоженства простым изменением политики. Совершив это, они выбрали будущее. И взгляните на них сейчас! (Полагаю, мне надо бы сказать: «Взгляните на себя!») Сколько вас теперь? Сколько миллионов еще прибавится? Останься Церковь при прежнем взгляде на многоженство, можно спокойно утверждать, что она иссохла бы и скатилась на обочину.

Позвольте мне сказать Вам, что я высоко ценю Ваше понимание ироничности всего этого. Если бы Ваше письмо не свидетельствовало об этом, я быстренько убрал бы его подальше. Но, как Вы говорите, время меняет нашу точку зрения. Эта мысль с недавних пор занимает мой ум. Откровенно говоря, последнее лето оказалось довольно тягостным. В июле прошлого года я потерял жену. Месяцев девять после ее ухода мне удавалось загонять горе назад в его клетку, но годовщина отперла дверь и снова выпустила зверя на волю. Утешения нет. Ее звали Розмари. Глаза у нее были голубые, как зимний океан. Мы прожили вместе сорок три года.

Это было тяжко, тяжелее, чем я мог себе представить.

Бог мой, я только что просмотрел первые абзацы своего письма к Вам. Как же далеко я отошел от Ваших вопросов — самому не верится! Прежде всего, разрешите мне сказать Вам, что Ваши вопросы справедливы и свидетельствуют о том, что Вы — честный историк. Возможно, Вам известно (а возможно, и нет), что я был инженером. Я изобрел небольшое, но полезное устройство, для того чтобы аккуратно укладывать асфальт на дорогах. То есть я хочу сказать, что я люблю, чтобы все было правильно и так, как оно есть. Поэтому, в ответ на Ваши вопросы, я скажу Вам прямо, что я не могу на них ответить, ибо меня там не было. Я не могу интерпретировать события, не могу их анализировать, не могу пересказать слухи, поделиться семейными легендами. Раз я не был ничему свидетелем, я не могу служить Вам источником.

Конечно, как Вы совершенно верно утверждаете, я был вместе с моей матерью в период с июля по ноябрь 1873 года, когда мы с ней жили в «Доме Пешехода». Как Вам, разумеется, известно, она обрисовывает этот период в книге «Девятнадцатая жена». Конечно, кое-что из того, что она пишет, можно опустить как попытку играть на публику. То же самое следует сказать и о россказнях, какие Бригам публиковал о ней в своей прессе. Ведь они сражались друг с другом! Манипулирование правдой всегда входило в арсенал воюющих сторон. Ни один из них — ни Бригам, ни моя мать — не более другого заслуживает порицания за это, но и не менее.

Когда я писал последнее предложение, вернулись дельфины. Я поспешил вниз по дорожке к своей «скамье обозрения». Можно ли описать радость при виде фонтана, поднимающегося из дельфиньего дыхала? Белое сверкание морской пены есть, по крайней мере для меня, одно из чистейших выражений самой жизни. Простите ли Вы мне недостаток критического мышления, если я скажу, что вижу Господа в этом пенистом столбе воды? Я ничего не знаю о Вас, профессор, но уверен: Вы видели океан. Если видели, то, значит, Вы узрели богоподобное. Как бедна земля по сравнению с океаном! Если бы я мог подсчитать часы, какие провел, созерцая его! И тем не менее эти часы никогда не ощущаются как потерянные. Не представляю себе, чем еще мог бы я их заполнить, будь мне дана такая возможность.