19-я жена

Тем временем Энн Элиза, только что совершившая побег из мест заключения, иначе именуемых Территорией Юта, продолжает блистать по всей горной глубинке Америки, рассказывая о горестях своей супружеской жизни всякому, кто пожелает слушать (и заплатить пятьдесят центов). Эта сестра — хотя теперь она существо, отошедшее от их правил, — утонченная, словно лилия, и робкая, как утро в пустыне, мужественно собирает свою волю в кулак и выкладывает всю правду — это ее слово, не наше — о многоженстве. Как американцы, мы — каждый из нас — должны приветствовать ее смелость и ее призыв к освобождению, пока сама она, ничтоже сумняшеся, набивает свои карманы. Всем, кто усомнится в ее искренности или в ее мотивах, мы заявляем: «Устыдитесь! Разве женщина не имеет права перевести свое закабаление в жемчуга и изумруды? Бог помочь, сестра! Вперед, № 19! Доставь свои обращения в Вашингтон, к самому Президенту! И тогда мы сможем предсказать последнюю остановку на историческом пути Энн Элизы к свободе: БАНК!»

Так продолжаться не может

Том позвонил мне в полнейшей панике:

— Слушай, я насчет Джонни. Он исчез. Мне надо было поработать за конторкой в холле мотеля, так что я сказал, чтобы он побыл пока с собаками. Я вернулся, а его нет.

— Когда это случилось?

— Почти два часа тому назад. Я поездил вокруг, поискал, но ведь я даже не знал, с чего начать. Просто поездил взад-вперед по Сент-Джорджу. Аве Джордан! А ты где? Я звонил.

— В Месадейл звонки не проходят. А сейчас я в Канабе.

— Мне надо, чтобы ты домой приехал, прямо сейчас. Просто дело в том… — Он помолчал. — Джонни мог куда угодно попасть.

— Не волнуйся. Просто он такой, какой есть.

— Я тут просто с ума схожу. А вдруг с ним что-то случилось?

— Только не начинай так настраиваться.

— Я копам позвонил. Они решили, что я псих. Они сказали: «Давай-ка разберемся. Ты заявляешь о бегстве беглеца?» Они сказали, что ничего не смогут сделать в ближайшие двадцать четыре часа. Джордан, я ведь даже его фамилии не знаю.

Какая-то часть моего существа хотела сказать: «Том, возьми себя в руки. Мальчишка — перекати-поле. Он ушел, и тут ничего не поделаешь». А другая часть хотела ответить: «Я понимаю, понимаю» — и превратить это в разговор двух подружек, у которых глаза на мокром месте. Но ни то ни другое не казалось мне подходящим, и единственное, что я смог придумать, было: «Приеду, как только смогу».

Когда я зашел в бутербродную, Пятая уже закрывала, но у нее на голове все еще был полиэтиленовый берет.

— Что же ты мне не сказала, что мой отец взял тебя в жены?

Она зашла за прилавок за чашкой кофе. Медлила с ответом, наливая сливки, кладя в чашку сахар, размешивая его, ополаскивая ложечку. Взгляд у нее стал холодный, будто в глазах застыли кусочки льда из автомата для газировки.

— С какой стати я стала бы говорить тебе о самом ужасном дне моей жизни?

— Потому что моя мать сидит в тюрьме за то, чего она не делала.

— Ко мне это никакого отношения не имеет.

— Ты же была его женой!

Она прихлебывала кофе, обдуманно ставя слова одно за другим:

— Если ты считаешь, что, когда падчерицу насилуют, приставив ей к горлу нож, это можно назвать брачной церемонией, то, думаю, я и правда его жена. Но если ты так не считаешь — а я почему-то полагала, что уж ты-то никак не можешь так считать, — то ты сообразишь, что я нисколько не больше его жена, чем ты сам, осел несчастный. — Пятая принялась очищать стойку для сэндвичей и швырять в мойку подносы для их приготовления: грохот стоял ужасный, нержавейка гремела о нержавейку. — Ты думаешь, твоя жизнь пошла так уж сильно наперекосяк? Так знаешь что? Мою совсем набекрень перекосило.

— Ох ты господи, я же не знал!

— Ага, ну да, ты и понятия не имеешь о куче всякого дерьма. А теперь иди-ка сядь.

— Хорошо, ладно, только сначала…

— Нет, помолчи. Когда я закончу, тогда скажешь, идет? Сначала должна предупредить — все это просто воняет. Еще как! О'кей, давай приступим. Как я тебе говорила, я дала деру несколько месяцев назад. Просто удрала, поймала попутку сюда и устроилась на эту работу. Я знала, это безумие — останавливаться здесь. Надо было уехать из Юты. Только знаешь что? Я люблю свою мать. Или любила, или все еще люблю, или уж сама не знаю что. Во всяком случае, как я тебе говорила, я не могла ее там бросить, так что я думала, поеду туда и спасу ее. Да только каким гребаным способом я могла это сделать? У меня ведь ни машины, ни денег, ни вообще ничего. Но я все-таки думала, что это возможно. Ты сестру Карен знаешь?

— Завпочтой?

— Она здорово помогала мне в этом. Передавала мои письма маме так, что он их не видел. Я ей часто писала, говорила, что у меня все о'кей, что я недалеко и чтоб она держалась, что я за ней скоро приеду.

— Ну?