1917, или Дни отчаяния

– Я бы назвал это банкротством…

– Я бы назвал это налетом и не иначе.

– Ну зачем вы так грубо? – морщится Никифоров.

– Вы же приехали записать правдивое интервью со мной? Вот уже какую катушку пленки переводите на воспоминания старика, целый день времени убили на меня вместо того, чтобы бегать за девушками, играть в казино на командировочные и провести вечер с какой-нибудь милой француженкой, для которой вы – экзотический зверь…. Да вырежете все, что не понравится вашему начальству! Я вам заранее все разрешаю. Но хочу сказать вам, советскому человеку, то, что не могу сказать системе – у России был шанс пойти цивилизованным путем. Но немцы дали большевикам деньги, и шанса не стало…

– Михаил Иванович! Пусть даже вы говорите правду, хотя я вам в этом не верю! Но ведь у вас нет никаких доказательств! Нет ни бумаг, ни свидетелей – ничего нет, кроме ваших слов. Я понимаю вашу убежденность, но ни один суд… да что там суд, ни один уважающий себя журналист не обнародует такие обвинения бездоказательно!

– Сергей Александрович! Я на протяжении тридцати восьми лет был долговым поверенным крупнейших финансистов мира. На моем счету десятки, если не сотни сложнейших финансовых операций. Я выводил банки из кризисов и распродавал их по частям, управлял компаниями и корпорациями. С приходом большевиков я потерял все свое состояние и начал жизнь даже не с нуля – с огромного минуса. Вы же помните, что я гарантировал Займ свободы всем своим состоянием. Состояния не стало, но я же остался? И я отработал долги. До цента. До копеечки.

Терещенко взмахивает рукой с бокалом коньяка, едва не расплескав содержимое.

– И вы спрашиваете меня, есть ли доказательства того, что ваше божество, на мумию которого вы до сих пор молитесь всей страной, было немецким агентом? Как вы думаете, мог ли я за прошедшие тридцать восемь лет, работая с самыми известными в мире банками, озаботиться доказательствами? Тем более, что деньги всегда оставляют след… Мог?

– Могли, – соглашается Никифоров. – Но почему тогда вы не обнародовали бумаги? Не устроили мировую сенсацию? Не разоблачили наше «божество», чтобы отомстить за поражение?

– Знаете, почему я до сих пор жив? – спрашивает Терещенко с ухмылкой. – Жив я потому, что вашим до сих пор неизвестно, какие из документов у меня есть и где они находятся. Вы, молодой человек, можете не верить, но я не зря столько лет провел в глухомани, управляя плантациями какао-бобов – возможно, это не самое веселое место на свете, зато достаточно безопасное. Каждый раз, когда я сужал круги, разыскивая нужные мне бумаги, вокруг меня начинали происходить удивительные вещи. Люди в серых плащах крутились возле моего дома, у моей машины внезапно отказывали тормоза… А сколько раз я чувствовал за собой слежку!

– Вы не путаете себя с Троцким?

– Я, в отличие от него, все еще жив, так что спутать тяжело.

– Михаил Иванович, дорогой, поверьте, никто в СССР давно не воспринимает вас как опасность и, тем более, как врага. Я, например, приехал к вам как очевидцу волнующих дней нашей общей истории, не более. Конечно же, я не смогу рассказать читателям все, чем вы поделились, но это только пока… И меня вовсе не интересует, где вы храните бумаги, я всего лишь спросил, есть ли они.

– Есть или нет – какая разница?

– Считайте вопрос праздным. Продолжим разговор дальше?

Терещенко одним глотком допивает коньяк, морщится и кричит официанту:

– Гарсон! То же самое! Дважды!

– Завидую вашей стойкости, – качает головой Никифоров. – Мы с вами сегодня ходим по городу со скоростью литр в час…

– Ерунда… Хоть я и малоросс, а водку всю жизнь пью, как русский. О чем вам рассказать?

– О том, что было дальше… О дне революции.

– Революция, месье Никифоров, была в феврале. 25 октября произошел переворот. Демократия в России умерла, едва родившись, к власти пришли большевики… Этот день, Сергей Александрович, один из самых значимых в моей личной жизни. Была жизнь «до», а потом настала жизнь «после». Знаете, никто из моих наследников не говорит по-русски.

– Вы не учили детей русскому? – искренне удивляется Никифоров.

– Не учил. Я категорически против любой ментальной связи моей семьи с СССР. Для них ваша страна должна быть совершенно чужой – по языку, по обычаям, по идеологии. И чем дальше будут они от вас, тем лучше.

Никифоров разочарованно качает головой.

– Откуда у вас, интеллигентного, умного, образованного человека такая ненависть к своей Родине? Хоть и бывшей, но Родине? Вы и ваша семья столько сделали для российской культуры! Я видел в Киеве музейную коллекцию, созданную на основе собрания вашей тетки – Варвары Ханенко. В архивах есть материалы о вашем участии в реконструкции киевского Оперного, Консерватории, о вашем участии в судьбе Мариинского театра. И вы так легко рвете связи…