1918 год

«Стежи 45 полку, яки не хотіли виконати наказу[251], поіхали вже зi звязновими Шинкарівцями, які декому з начальників представлені як провідники, ну й природно донесли, що все иде на північ від Лубнів, куди й пігнала німецька кіннота захоплювати повстанців на переправах, залишивши оборону міста німецький піxoтi»[252].

Как бы то ни было, наш маленький отряд (человек 30 пехотинцев при 2 пулеметах, 25–30 конных, 2 орудия и хлеборобская конница, боевая ценность которой была весьма сомнительна), посланный на наименее ответственное направление в Оржицкую волость, в действительности встретился с главными силами Шинкаря, двигавшимися по большой дороге Титень-Оржица. Высланная генералом Литовцевым разведка выяснила, что целый ряд сел перед нами занят противником, численность которого во всяком случае измеряется тысячами. По всей вероятности, повстанцы выслали боковые авангарды, которые и обнаружила наша разведка.

Литовцев решил, что с имеющимися у нас силами двигаться дальше и вступать в бой невозможно. Мы рисковали быть окруженными. Оставалось занять оборонительную позицию, обрекогносцировать которую атаман Куриня поручил мне. Во время этого похода я исполнял обязанности, соответствующие начальнику отряда.

По телефону генерал связался с германской комендатурой. С картой в руке перечислял занятые противником села, тщательно выговаривая трудные для немцев украинские названия. Сообщил, что принужден ограничиться обороной, так как повстанцы очень многочисленны. Немцы одобрили принятое решение.

Ночь мы провели в поле. На выбранном мною гребне среди скирд стояли орудия, готовые к открытию огня. На флангах позиции были размещены пулеметы. Хлеборобская конница, которой я приказал не расседлывать коней, расположилась в ближайшей ложбинке. С генералом Литовцевым, ночевавшим на телефонной станции, я связался полевым телефоном. Всю ночь не спал. Ночь была лунная. Вдали виднелось какое-то зарево, и от времени до времени вспыхивали зеленые ракеты повстанцев. Для чего они их пускали – непонятно, скорее всего по привычке, образовавшейся у солдат-фронтовиков на Великой войне. Утром выяснилось, что в занятом накануне районе противника уже нет. Повстанцы, никем не потревоженные, ушли по направлению к Суле[253]. Жители рассказывали, что ими распоряжался какой-то «пан» с длинными усами, ехавший в экипаже. Настроение у «черниговцев» плохое. Много раненых на подводах. Лошади в артиллерийских запряжках заморенные, снарядов мало. Очень боялись, что попадут под огонь на длинной плотине, по которой пришлось идти.

В Лубны мы вернулись с неприятным чувством. Предоставлялся случай нанести повстанцам поражение, может быть, отобрать пушки, и мы этот случай упустили. Ротмистр Белецкий сказал мне со злорадством:

– Генерал Литовцев просто струсил.

При всей моей тогдашней любви к решительным действиям, я, однако, считал, что атаман прав. Будь с нами одна-две сотни германской пехоты и эскадрон драгун, можно было использовать выгоду флангового положения и рискнуть атаковать повстанцев. Без этого вторжение в занятый ими район было бы совершенно неразумной авантюрой, на которую генерал Литовцев, как опытный офицер, пойти не мог.

Кроме того, несмотря на подавленное настроение, прорвавшиеся из Черниговской и Киевской губерний вооруженные селяне в это время, несомненно, еще были боеспособны. Сообщение УТА[254]

«из авторитетного источника», помещенное в № «Рабочей газеты» от 21 августа 1918 г., говорит о боях германских войск с прорывающимися с запада повстанцами у Монолеи[255] и Зенькова. Правда, по словам официозного сообщения, банды были окончательно разбиты и уничтожены, но известно, что в действительности значительной части повстанцев удалось, пройдя почти всю Украину, перейти к большевикам, где из них была сформирована Таращанская дивизия, не раз отличавшаяся во время Гражданской войны.

В Лубенском уезде повстанцы разорили несколько хуторов, принадлежавших членам союза хлеборобов, и дотла сожгли родовое имение С. В. Милорадовича, причем не позволили открыть горящих конюшен и хлевов.

Через два-три дня после возвращения из научной экспедиции против таращанцев я поехал в Киев по делам Куриня[256]. Погода опять поправилась. Стояли горячие душные дни.

В гетманской столице было нарядно, людно и весело. Венская оперетка делала полные сборы. Процветал фешенебельный «Coлapiyм-Пляж». Из Советской России то и дело приходили поезда с украинскими «репатриантами». Добрая половина их носила великорусские, немецкие и польские фамилии – превратились в «украинцев» благодаря «старым связям» с людьми, оказавшимися теперь на видных «посадах» гетманской Державы. Многим помогли знакомые иностранцы. «Репатриантам» – я нарочно ходил взглянуть на них на вокзал – казалось, что они попали в сказочную страну. Набрасывались на белый хлеб, пирожки, ветчину. Молодежь с места в карьер начинала объедаться пирожными[257].