1918 год

Много тяжелее приходилось сыновьям маленьких провинциальных чиновников, мещан, сельских батюшек. Достаточно сказать, что некоторые из них до поступления в высшую школу ни разу не ездили по железной дороге – до 1914 г. в Каменец-Подольске ее не было.

Трудно в таких условиях образоваться сколько-нибудь широкому духовному горизонту[99]

. Для голого «отрицания существующего строя» достаточно быть и полуинтеллигентным человеком (я не хочу, конечно, этим сказать, что пафос отрицания – даже интегрального отрицания государства вообще – несовместим с подлинной духовной культурой). То же самое можно сказать (и опять с той же оговоркой) относительно всякого рода самостийностей – легче уразуметь узкие интересы какой-либо области Украины, например, чем проникнуться имперским патриотизмом, или, говоря языком сегодняшнего дня, почувствовать жажду имперского «строительства».

Кроме того, нам, провинциальным гимназистам, приходилось продираться через такой идеологический терновник, который в крупных центрах, вероятно, давно уже был вырублен. Делаю эту оговорку, т. к. довольно плохо знаю духовную жизнь петербургских или московских учеников средних школ в предвоенные годы – мало приходилось об этом говорить, а воспоминаний людей моего возраста почти не опубликовано. Во всяком случае, в Каменец-Подольске года 9-10 (V–VI класс для меня) в среде молодежи в какой-то мере еще продолжались даже не позитивистские 80-е годы (молодость наших отцов), а наивно-материалистическая базаровщина 60-х.

В том возрасте, когда подростки начинают читать «умные» книги, мы прежде всего хватались за Писарева (некоторые, я в том числе, прочли его от доски до доски, даже диссертацию об Аполлонии Тианском) и надолго портили себе литературный вкус. Во власти философии нашими первыми учителями были переизданные после первой революции Молешотт и Бюхнер.

«Сила и материя» казались многим из нас, 15-16-летним, едва ли не венцом человеческой мысли. Как-то уже классе в 7-м пробовали было прочесть чудесный платоновский «Пир», но ничего не поняли, кроме того, что речь Горгия очень неприлична и местами как-то непонятно-неприлична. Некоторые много и усердно читали книги по естествознанию (тоже, кажется, наследие шестидесятников). Я лично в 17 лет внимательно проштудировал классическое «Происхождение видов», но опять-таки очень бы удивился, если бы мне в то время сказали, что чистый дарвинизм – это пройденный и притом давно пройденный этап в истории развития биологической науки.

Думали и спорили мы много. Но тот идейный мир, в котором большинство из нас жило, отстоял лет по крайней мере на сорок от современной нашей юности философии и естествознания. Некоторые так и остались – похоже, что на всю жизнь, – при Писареве, Молешотте и других столь же глубоких авторитетах. Большинство все-таки их переварило уже к концу средней школы. Думаю, что в этом отношении очень помог нам Толстой. Мне лично нравственный субъективизм был так же чужд в гимназии, как и теперь, 19 лет спустя, «Толстовцев» вообще у нас было мало, но споры о философии Толстого велись постоянно, каждый «развитой» гимназист считал своим долгом читать брошюры «Посредника»[100]

.

Увлекались толстовскими идеями, повторяю, очень и очень немногие, но зато многие невольно входили в круг понятий идеалистической философии и благодаря этому навсегда расставались с «Силой и материей».

В 1910 г. Толстой скончался. Мы все – и сторонники, и противники были потрясены. Много дней не могли ни о чем ином думать. Чувствовали, что ушел из мира огромный человек, даже и своими заблуждениями прославивший Россию.

В следующем, 1911 г. опять волнующая смерть. Богров убил Столыпина. На этот раз единодушия не было. Часть наших товарищей-евреев, по-видимому, искренне осуждала убийство, но не хотела говорить об убитом. Другие вообще молчали. Обо всем этом я узнал позже. Телеграмма о смерти Столыпина застала меня в постели. Во время научной экскурсии заразился брюшным тифом. От слез еле дочитал листок. К вечеру невысокая до того температура вздулась. Доктор запретил давать газеты.

Личность Столыпина увлекала меня своим размахом и государственным пафосом. Он, несомненно, был у этого большого человека. Несмотря на все, что я читал о министре в радикальных газетах, Столыпин мне и многим моим товарищам не казался реакционером. В нашей семье, исстари западнической, старшие – особенно отец и дед – считали, что земельная реформа Столыпина – большой шаг вперед. И вот пуля в печень, и душе до всего дела нет… Я был в числе тех гимназистов, которые искренне видели в убитом мученика за русскую государственность.

Осенью 1912 года четырех делегатов от гимназии, меня в том числе, командировали на московские торжества. По дороге остановились в Киеве. Туда съезжались делегаты от всего учебного округа[101]. Побывали, конечно, и в Киево-Печерской лавре.