1919

– Познакомьтесь, это мисс Хэтчинс, – бесстрастно сказала мисс Фелтон.

– Очень прриятно… какая хоррошенькая… Чудные глазки, hein?

Эвелин стало не по себе от пристального взгляда этой женщины, от ее большого напудренного лица, торчавшего из пышной блузки с глухим воротом, как яйцо из рюмки. Подавая им суп, холодное мясо и хлеб, она рассыпалась в извинениях из-за отсутствия масла и сахара и пожаловалась певучим голосом на полицейские строгости, и на спекулянтов, скупающих все продовольствие, и на скверное положение на фронте. Вдруг она резко оборвала свою речь; все взоры одновременно устремились на плакат, висевший на стене:

MEFIEZ-VOUS LES OREILLES ENNEMIES VOUS 'ECOUTENT[67]

– Enfin c'est la guerre,[68] – сказала Адриенна.

Она сидела рядом с мисс Фелтон, поглаживая ее тонкую руку своей пухлой рукой, покрытой перстнями со стразами. Она сварила им кофе. Они пили куантро маленькими стаканчиками. Она перегнулась и погладила Эвелин по шее.

– Faut pas s'en faire, hein.[69]

Она откинула голову назад и залилась пронзительным, истерическим смехом. Она все подливала им куантро, и мисс Фелтон, по-видимому, уже слегка опьянела. Адриенна все гладила ее руку. Эвелин чувствовала, что у нее тоже начинает кружиться голова в этой душной, темной, наглухо запертой комнате. Она поднялась и сказала, что ей пора в гостиницу: у нее болит голова и ей хочется спать. Они пытались удержать ее, но она нырнула под штору и вышла на улицу.

Одна сторона улицы была залита лунным светом, другая пряталась в черной, как смоль, тени. Эвелин вдруг вспомнила, что она не знает дороги в гостиницу, но она ни за что не хотела возвращаться в ресторан – та женщина внушала ей ужас; она пошла быстрыми шагами по освещенной стороне, пугаясь тишины и редких призрачных прохожих и древних, мрачных домов с черными провалами подъездов. Наконец она вышла на бульвар; там бродили мужчины и женщины, раздавались голоса, и случайный автомобиль с синими фарами бесшумно проносился по асфальту. Вдруг откуда-то издалека донесся кошмарный вопль сирены, потом другой и третий. Где-то в небе слышалось слабое, пчелиное жужжание – громче, потом тише, потом опять громче. Эвелин оглянулась по сторонам. Никто, по-видимому, не был встревожен и не торопился уйти с бульвара.

– Les avions… les boches…[70] – услышала она невозмутимые голоса.

Она остановилась на обочине тротуара и посмотрела в молочное небо, по которому уже бегали лучи прожекторов. Рядом с ней стоял французский офицер – солидный папаша с висячими усами и массой нашивок на каскетке. Небо над ее головой мерцало, точно слюда; это было необыкновенно красиво и напоминало фейерверк, вспыхивающий на другой стороне Озера в День четвертого июля. Невольно она произнесла вслух:

– Что это такое?

– C'est le shrapnel, mademoiselle.[71] Это наши зенитные оррудия, – сказал он, отчетливо произнося английские слова, и, подав ей руку, предложил проводить ее домой.

Она заметила, что от него сильно пахнет коньяком, но вел он себя очень корректно, как старший родственник, и очень смешно жестикулировал, показывая, что им на голову может что-нибудь свалиться, и сказал, что им нужно куда-нибудь спрятаться. Она попросила проводить ее до гостиницы, на набережную Вольтера, так как она заблудилась.

– Ah charmant, charmant,[72] – сказал пожилой офицер. Пока они стояли и разговаривали, улица опустела. Со

всех концов доносился рев пушек. Они пошли по каким-то узким улицам, держась поближе к стенам домов. Вдруг он втолкнул ее в подъезд, и что-то со звоном ударилось о противоположный тротуар.

– Это осколок шрапнели, скверная штука, – сказал он, похлопав себя по каскетке.

Он рассмеялся, и Эвелин рассмеялась, и у них наладились отличные отношения. Они вышли на набережную. Под густой листвой деревьев она почувствовала себя как-то увереннее. Стоя в подъезде гостиницы, он внезапно показал на небо.

– Посмотрите, ce sont les fokkers, ils s'en fichent de nous.[73]

Он не успел договорить, как немецкие аэропланы внезапно повернули, и лунный свет скользнул по их крыльям. Одно мгновение они были похожи на семь крошечных серебряных стрекоз, потом они исчезли. В тот же миг откуда-то из-за реки донесся гулкий грохот разорвавшейся бомбы.

– Permettez, mademoiselle.[74]

Они вошли в темный вестибюль гостиницы и стали ощупью пробираться в подвал. Доведя Эвелин под руку до последней ступеньки пыльной деревянной лестницы, офицер торжественно откозырял разношерстной кучке людей в купальных халатах и пальто поверх ночных рубашек, столпившейся вокруг двух свечек. Среди них был официант, и офицер заикнулся насчет спиртного, но официант сказал: «Ah, mon colonel, s'est d'efendu»[75] – и полковник скроил недовольную гримасу.