1937 год (сентябрь 2007)

Чуть позже нам начал помогать дедушка, мамин отец. Он еще до революции был правой рукой купца Кузнецова, а в двадцатые годы возглавил в уругвайском Монтевидео советскую фирму «ЮжАмТорг», и у него остались какие-то связи; мама моя, кстати, окончила университет в Буэнос-Айресе. И вот дедушка стал нам в середине сороковых посылать продуктовые посылки. Но многие продовольственные товары нельзя было отправлять просто так; помню, как-то от дедушки пришла посылка с плюшевым мишкой. Я обрадовался, стал сразу с ним играть, а мама взяла и взрезала ему живот, и оттуда сахарный песок посыпался. Из него мы на Новый год понаделали карамельных петушков, а мишку зашили. Елка у нас всегда была из саксаула.

В Москву из ссылки мы вернулись в ноябре 1953-го. Квартиру, в которой мы жили до 1941 года, у нас отобрали, и потому мы поселились у дедушки, во флигеле кузнецовского дома на проспекте Мира. В комсомол меня не принимали, на хорошую работу тоже. Я пошел работать на завод «Каучук».

Так сложилась судьба, что я еще раз попал в места своей ссылки, когда добровольцем отправился на целину. Ехали мы туда из Москвы семнадцать суток, за это время в поезде умерли пять человек. По приезде троих убили местные. Каким-то проклятым оказался этот Казахстан.

В 1999 году меня признали репрессированным, прибавили девяносто восемь рублей к пенсии. А в 2004-м приняли новую редакцию закона «О реабилитации», и надбавку отменили.

Бухтиярова Галина Анатольевна, 76 лет

Я родилась в Баку. Мой отец Тищуков Анатолий Степанович был начальником железнодорожных путей Закавказского округа. В 1937-м его забрали. Привезли в НКВД и говорят: «Вы участвовали в заговоре против секретаря ЦК партии Азербайджана Багирова, сейчас вас допрашивать будем». Он: «Да вы что!» Через пару дней они говорят маме: «Приходите в НКВД и уговорите его дать показания». Он, конечно, отказывался.

Месяцев пять они с ним мучились, а потом сказали: «Вы все равно будете осуждены. Но если не сознаетесь, получите высшую меру, а сознаетесь - поедете в лагеря. Выбирайте». В конце концов он им что-то подписал. Но поставил условие: свидание с женой. Свидание ему дали. И когда мама пришла, он ей сразу сказал: «Зина, я отсюда не выйду. Сделай все, чтобы сохранить Галю».

Уже взрослая, я обращалась в прокуратуру. Там мне выдали справку о том, что папа умер в 1943 году, но позднее пришла другая: «Расстрелян на месте в городе Баку». Где именно расстрелян, я так и не поняла.

Прошло немного времени после ареста отца, и они вновь явились к нам с обыском. Соседей вызвали как понятых, перерыли бумаги, ничего не нашли, но почему-то забрали все фотографии. И говорят маме: «Поскольку он признался в участии в заговоре, мы теперь имеем полномочия арестовать вас как жену врага народа. Дочь вашу тоже заберем, оставить не можем, у нас инструкции». Потом нас с мамой разделили, и меня, шестилетнюю, отправили в специальный приют для детей врагов народа. В приюте к нам начальники и охрана так и обращались: «Эй, вражина!» Воспитателей сначала не было, одни молодые, спортивные мужчины-энкавэдэшники. Попросишь что-нибудь, а они в ответ: «Успокойся!» И хлопнут дверью. Я все время врала, что хочу в туалет, думала: выйду и увижу маму. Меня провожали туда и обратно. Жили мы, дети врагов, в одной комнате несколько дней. Потом нас посадили в телячьи вагоны и отправили на Украину, в село Высокополье. Поселили в доме с узкими оконцами, который с трех сторон был обнесен высокой изгородью. С четвертой - глубокий обрыв, а внизу Днепр. Кругом, как во взрослом лагере, колючая проволока и солдаты; им запрещали говорить с нами.

На всех у нас была одна большая комната и один воспитатель, офицер НКВД с педагогическим образованием.

Он рассказывал о планах партии, сталинском гении и даже водил в кино. Убеждал, что мы, когда вырастем, станем настоящими коммунистами. В комнате были нары в два и три этажа. Общались мы по ночам, чтобы было незаметно. Мальчики и девочки в одной комнате. Каждый рассказывал про свою семью. А нам все время кричали: «Молчите! Меньше говорите!» Кормили ужасно. Бросали в комнату через дверь буханку хлеба, одну на всех. Мы разрывали ее на части. Дрались: «Оставь мне, оставь мне!» Когда нас выводили на улицу, мы ели даже траву. А еще выдергивали репу и ели ее немытой, это считалось лакомством.

Туалет был один на всех, он же служил карцером. Кого-нибудь закроют в нем в наказание, а остальные в это время в туалет не ходят. Карцером наказывали за шум, плохо убранную постель и плохую выправку в строю. Чуть двинешься, сразу: «Тищукова! Сейчас я тебя по морде! Стой смирно! Ты не дома!» Били в основном по голове специальной палкой с куском резины.