1941

В голове сами собой всплыли строки из мемуаров какого-то петербуржского экскурсовода, ветерана ВОВ. Он в своей книге приводил примеры исключительно жестоких командиров РККА, способных без всяких зазрений совести кидать людей на убой, под вражеские пулеметы, даже не попытавшись их подавить. И что только предельно жестокие, безжалостные и бессердечные командиры могли выжить в бойне Великой Отечественной. Ибо те, кто сохранил человечность и совесть, сами шли на смерть, видя, как гибнут вверенные им подразделения…

Кажется, сегодня, здесь и сейчас я вижу живое воплощение этого примера. Иначе почему именно командир пошел на смерть? У него ведь двое детей, жена… Но и застава действительно погибла. Сколько нас в строю осталось, тех, кто только вчера на рассвете принял первый бой?! После утреннего штурма десятка полтора от силы…

Так, хорош. Надо успокоиться. Что бы там ни задумал Михайлов, но из всех здесь присутствующих только он сам способен воплотить это в жизнь. А вот лично мне нужно постараться его прикрыть так, чтобы старлей живым вернулся в этот окоп, и нечего хоронить командира раньше времени!

Стоит сказать, что план Михайлова вполне удался: медленно, практически незаметно ползя вперед, он сумел сблизиться с самоходкой. Причем та, несмотря на первоначальный прогноз про остановку за триста метров от дота, проехала даже чуть дальше. И теперь все мое внимание приковано к кажущейся практически детской фигурке, аккуратно ползущей по невысокой траве навстречу немецкой технике.

Вот между ней и «штугой» остается метров тридцать… Потом двадцать… Я нервно облизываю губы и еще крепче сжимаю левой рукой ложе пулемета.

Пятнадцать…

Неожиданно штурмовое орудие тормозит, а секунду спустя из-за ее кормы показывается пара фрицев, буквально бегом срывающихся вперед – и ведь по направлению к старлею! А в следующий миг справа пророкотал МГ Томилина – и короткая очередь буквально смела обоих фашистов.

Все, похоже, командира заметили. Открываю огонь и я, силясь достать кого за броней машины – и тут вдруг мотор «штуги» взревел, и самоходка рванула вперед, прямо на привставшего Михайлова. Последний даже не попытался уйти в сторону или отбежать назад – несильно размахнувшись, он метнул связку гранат под днище накатывающей на него стальной громадины… Через секунду страшный удар бронированного корпуса самоходки просто разорвал старлея пополам, тут же подгребая под себя поломанное, искалеченное тело геройского мужика. Жуткая смерть, при виде которой меня словно парализовало… А еще две секунды спустя пророкотал негромкий взрыв уже под задними катками штурмового орудия, и, дернувшись, самоходка встала. Еще не веря, что у командира все-таки получилось, я до рези в глазах всматриваюсь вперед, туда, где застыла бронированная «штуга». Минуту ничего не происходит, а потом люки машины открываются, и из стального нутра показываются артиллеристы, окутанные густыми клубами дыма. Экипаж спасается с обреченной самоходки…

– Да хрен вам, твари!!!

Жму на спуск, отстрелив три-четыре патрона. Прицеливаюсь, и снова стреляю. Две очереди сбивают с брони двух фрицев, еще одного члена экипажа снимает Женька. Был ли четвертый или нет – не знаю. Но больше из подбитой машины уже никто не показался, а минуту спустя в ней начали детонировать снаряды. Вскоре мощный взрыв вырвался двумя струями пламени из люков, одновременно раздув броню изнутри… Штурмовая немецкая группа в этот момент решила благополучно отойти, оставшись вне досягаемости нашего эффективного огня.

…А тело командира, Василия Михайлова, так и осталось погребено под горящей броней. И хоронить не придется – что там теперь хоронить-то осталось? Будет числиться без вести пропавшим, если, конечно, мы не доберемся до своих и не расскажем, как сложил голову настоящий русский герой – один из сотен тысяч павших на поле боя в эту страшную войну.

И вновь в голове всплыло когда-то давно прочитанное и до поры до времени прочно забытое: «Нет больше той любви, чем если кто положит жизнь свою за други своя…» Может, не дословно, но примерно так. И вновь я увидел тому наглядный пример…

Тут до моего обоняния донесся запах паленой плоти – и когда я понял, чья именно плоть горит сейчас под самоходкой, меня жестоко вывернуло наизнанку. Что за гребаная гадость эта война!!! Мерзость, грязь, боль и кровь – все, что я могу сказать о ней!

…Это был страшный день, к концу которого я едва мог отдышаться от гари и дыма сгоревшего пороха. Доты выдержали еще три атаки, хотя и не все: командирский, который начала гробить самоходка, под вечер издали расстреляли три легких маленьких орудия. Под прикрытием их огня к укреплению все же подобрались огнеметчики и выжгли его, не жалея химических смесей.