1977. Кошмар Чапелтауна

Но вместо этого я получил лучший секс в моей жизни, на заднем сиденье штатского автомобиля я попробовал ее впервые, слизывая этот вкус с ее губ, с ее сосков, из ее влагалища, из ее задницы, с век, с волос.

Той ночью я вернулся домой к Луизе и Бобби и смотрел, как они спали, смотрел на колыбельку, втиснутую рядом с кроватью.

Я принял ванну, чтобы смыть ее с себя, но в конце концов выпил всю воду, чтобы снова почувствовать этот вкус.

Позже той ночью я проснулся, крича – мне приснилось, что Бобби умер, – я бросился к колыбельке, чтобы убедиться, что он дышит. В комнате пахло потом. После этого я снова лежал в ванной и дрочил.

Так оно и продолжалось:

С той самой ночи я думал о ней каждую секунду, листая ордеры на арест, задавая вопросы, которые задавать не следовало, прочесывая улицы, перечитывая протоколы, зная, что одно неверное слово – и все рухнет.

Я научился хранить тайну, жить двойной жизнью, целовать сына теми же губами, которыми целовал ее, научился плакать в одиночестве в чересчур ярко освещенных комнатах, пока они, все трое, спали, научился контролировать себя, запасаться на случай голода и засухи, зная, что бывает и хуже, научился целовать всех троих.

Под кухонной лампой, между холодильником и мойкой, думая:

Ей двадцать два, мне тридцать два.

Она – мулатка, я – белый, она – проститутка, я – сержант, следователь, женатый на дочери одного из самых выдающихся полицейских в истории Йоркшира.

У меня есть полуторогодовалый сын по имени Бобби.

В честь меня.

И потом, когда у меня больше нет сил думать, я иду наверх.

Она лежит на боку, мечтает, чтобы я сдох.

Бобби – в колыбельке, потом он тоже будет мечтать, чтобы я сдох.

Она ругается во сне и переворачивается на другой бок.

Бобби открывает глаза и смотрит на меня.

Я глажу его по голове и наклоняюсь к колыбельке, чтобы поцеловать его.

Он снова засыпает, а я через некоторое время опять спускаюсь вниз.

Я хожу по темному дому, вспоминая тот день, когда мы сюда переехали, наше первое Рождество, день, когда родился Бобби, день, когда мы принесли его домой, все те дни, когда дом был ярко освещен.

Я стою в гостиной и смотрю на проезжающие мимо дома машины, на их пустые сиденья и желтые фары, их водителей и багажники, до тех пор пока каждый из них не становится очередным игроком, возвращающимся из-под красных фонарей, от Дженис, а его тачка – очередным средством для перевозки убийцы из пункта А в пункт Б, очередным способом перевозки трупов из одного места в другое, очередным способом отобрать ее у меня.

Я глотаю.

Я возвращаюсь в кухню, ноги ослабли, желудок пуст.

Я снова сажусь, слезы на вечерней газете, слезы на детской книжке, и я открываю эту маленькую книжку и смотрю на картинку, на лягушку в галошах, но от этого мне нисколько не легче, потому что я не живу в маленьком домике среди купальниц на краю пруда, я живу здесь:

Йоркшир, 1977 год.

И я вытираю глаза, но они не становятся суше, потому что слезы не кончаются, и я знаю, что они не кончатся до тех пор, пока я его не поймаю.

Пока я его не поймаю.

Прежде, чем он поймает ее.

Пока я не увижу его лицо.

Прежде, чем он увидит ее.

Пока я не назову его имя.

Прежде, чем он позовет ее.

Я переворачиваю «Ивнинг пост» и вижу его – на шаг впереди, он ждет нас обоих:

Йоркширский Потрошитель.

Часть вторая

Полиция amp; воры