1984

Он обнял ее за тонкую талию. Джулия прижалась к нему бедром. Чего у них никогда не будет, так это детей. Им не позволено. Они живут, чтобы передавать тайну из уст в уста, от думающего человека к думающему человеку. А женщина там, во дворе, не думает – у нее есть только сильные руки, доброе сердце и плодовитая утроба. Скольких она родила? Может, и пятнадцать – легко. Цвела дикой розой какой-нибудь год, потом внезапно раздалась, как фрукт от удобрений, огрубела, сделалась красной, шершавой, и остались в ее жизни лишь стирка, уборка, штопка, готовка, глажка, починка, уборка, стирка – сперва для детей, потом для внуков, и так тридцать лет без передышки. И после всего этого – еще и поет! Необъяснимое благоговение, которое он к ней испытывал, слилось с ощущением бесконечности: бледно-голубое безоблачное небо простиралось над трубами в необъятную даль. А ведь небо одно для всех, не только здесь, но и в Евразии, и в Остазии. И люди под этим небом более или менее одинаковые – везде, во всем мире, сотни миллионов, миллиарды таких же людей, не знающих о существовании друг друга, разделенных стенами ненависти и лжи и все равно почти одинаковых. Людей, так и не научившихся думать, но копящих в сердцах, утробах и мышцах силу, которая однажды перевернет мир.

Если и есть надежда, то на массы! Даже не дочитав книгу, он знал, что в этом и состоит главная мысль Гольдштейна. Будущее принадлежит массам. И откуда ему знать – вдруг мир, который они построят, окажется таким же чуждым для него, Уинстона Смита, как и мир Партии? Но нет, не окажется – ведь это будет мир здравого смысла. Где равенство, там есть место и здравомыслию. Рано или поздно это случится – сила перейдет в самосознание. Массы бессмертны, в этом невозможно усомниться, глядя на эпическую фигуру во дворе. В конце концов они пробудятся. А до тех пор, хоть тысячу лет, надо выживать наперекор всему, как птицы, и передавать по цепочке жизненную силу, которой Партия не обладает и которую не может подавить.

– А помнишь, – сказал он, – дрозда, который нам пел, в тот первый день, на опушке?

– А он не нам пел, – ответила Джулия. – Пел, чтобы себя порадовать. Или даже нет – просто пел.

Птицы поют, поют и массы. Это Партия не поет. А по всему миру, в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и Бразилии, в заграничных землях, далеких и таинственных, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях на бескрайних русских просторах, на базарах Китая и Японии – повсюду высится эта крепкая непобедимая фигура, изуродованная работой и родами, фигура женщины, обреченной трудиться с детства и до смерти, но все равно поющей. Эти мощные чресла когда-нибудь произведут на свет новую, мыслящую породу людей. Ты – мертвец, будущее – за ними. Ты можешь разделить с ними это будущее, только если сохранишь разум, как они сберегли тело, – и если передашь будущим поколениям тайное учение о том, что дважды два – четыре.

– Мы покойники, – сказал он.

– Мы покойники, – послушно откликнулась Джулия.

– Вы покойники, – произнес металлический голос у них за спиной.

Они отпрянули друг от друга. Уинстону показалось, что внутренности у него превратились в лед. Глаза Джулии так расширились, что стали видны белки вокруг радужек. Ее лицо сделалось каким-то молочно-желтым. Румяна на скулах выступили так ярко, будто не касались кожи.

– Вы покойники, – повторил металлический голос.

– Он был за картиной, – выдохнула Джулия.

– Он был за картиной, – подтвердил голос. – Оставайтесь на месте. Не двигайтесь без приказа.

Началось, вот и началось! Им оставалось лишь смотреть в глаза друг другу. Бежать, спасаться, выскочить из дома, пока не поздно, – это даже не пришло им в голову. Как ослушаться металлического голоса из стены? Раздался щелчок, словно открылась щеколда, и тут же – звон разбитого стекла. Картина рухнула на пол и обнажила скрытый за ней телевид.

– Теперь они нас видят, – сказала Джулия.

– Теперь мы вас видим, – сказал голос. – Встаньте в центре комнаты спина к спине. Руки за голову. Не дотрагивайтесь друг до друга.

Они и не дотрагивались, но Уинстону казалось, что он чувствует дрожь Джулии. А может, свою собственную. Он едва мог заставить зубы не стучать, но колени ему не подчинялись. Снизу послышался топот сапог – и в доме, и снаружи. Двор заполнился людьми. Что-то потащили по камням. Пение внезапно прекратилось. Раздался долгий, раскатистый звон, словно корыто для стирки пнули через весь двор, потом какофония ругани. Ее оборвал крик боли.

– Дом окружен, – сказал Уинстон.

– Дом окружен, – подтвердил голос.

Уинстон услышал, как лязгнули зубы у Джулии.

– Наверное, нам пора попрощаться, – сказала она.

– Наверное, вам пора попрощаться, – сказал голос. И тут же сменился другим, высоким, интеллигентным, и Уинстон, кажется, где-то его уже слышал: – И кстати, раз уж зашла речь о прощаниях, – вот тебе свечка, чтоб кровать найти, а вот и топорик, чтоб голову снести!