1984

Они еще несколько минут вяло перекидывались фразами. Вдруг, без всякой видимой причины, из телевида раздалась команда молчать. Уинстон снова сложил руки на коленях. Эмплфорт, слишком длинный, чтобы с комфортом разместиться на узкой скамейке, ерзал туда-сюда, сцепляя длинные пальцы то на одном колене, то на другом. Телевид гаркнул на него: «Сидеть смирно!» Время тянулось. Сколько прошло – двадцать минут, час? Поди пойми. Снаружи снова раздались тяжелые шаги. У Уинстона внутри все сжалось. Скоро, очень скоро, может, через пять минут, может, прямо сейчас люди в таких кованых сапогах придут и за ним.

Дверь отворилась. В камеру вошел молодой офицер с холодными глазами и небрежным жестом указал на Эмплфорта.

– В сто первую, – скомандовал он.

Неуклюже переваливаясь, Эмплфорт побрел прочь между двух охранников. Лицо его выражало смутную тревогу; он явно не понимал, куда его ведут.

Прошло еще довольно много времени. Боль в животе снова проснулась. Мысли Уинстона проваливались в одни и те же ямы, как шарик в пинболе. Мыслей осталось всего шесть. Боль в животе; кусок хлеба; кровь и стоны; О’Брайен; Джулия; лезвие. Очередной спазм сдавил ему внутренности: тяжелые шаги приближались. Когда открылась дверь, в камеру первым ворвался острый запах стылого пота. Вошел Парсонс в шортах цвета хаки и футболке.

Это явление так поразило Уинстона, что он обо всем забыл.

– Ты! Здесь! – воскликнул он.

Парсонс посмотрел на него без интереса и без удивления. Взгляд его выражал лишь страдание. Он заходил по камере каким-то дерганым шагом – явно не мог успокоиться. Каждый раз, когда распрямлялись его пухлые коленки, было видно, что они дрожат. Широко раскрытыми глазами Парсонс неотрывно смотрел куда-то вдаль.

– За что тебя? – спросил Уинстон.

– За криводум, – ответил Парсонс. Казалось, он вот-вот разрыдается, его голос выражал одновременно и полное раскаяние, и неверие – неужели к нему, Парсонсу, применимо это ужасное слово? Он остановился напротив Уинстона и жалобно заговорил: – Меня ведь не расстреляют, как считаешь, а, старичок? Если ты ничего такого не сделал, только думал, за это же не расстреливают? Ведь с мыслями-то как сладишь? Там разберутся, я точно знаю. Не доверять нельзя! Они же знают мой послужной список. Да вот и ты знаешь, что я за человек. По-своему неплохой ведь. Не то чтобы умник, но старательный. Работал как мог на дело Партии, верно? Пятерку дадут, не больше, как думаешь, а? Ну, может, десятку. Такой, как я, в трудовом лагере пригодится. Не расстреляют ведь за то, что разок оступился?

– Так ты виновен? – спросил Уинстон.

– Конечно, виновен! – воскликнул Парсонс, заискивающе поглядывая на телевид. – Не может же Партия допустить арест невиновного, а?

Его лягушачья физиономия приняла более спокойное, даже немного ханжеское выражение.

– Криводум – страшная штука, старичок, – изрек он напыщенно. – Коварная штука. Ты знать не знаешь, а уже в его лапах. Знаешь, как это со мной вышло? Во сне! Как есть тебе говорю. Работал себе, работал, делал, что от меня требовалось, – даже не знал, что у меня в голове чего-то не то. А потом начал во сне разговаривать. Знаешь, что я сказал, на чем попался?

Он понизил голос, словно собирался, в чисто медицинских целях, произнести нечто неприличное.

– «Долой Старшего Брата!» Так и сказал! Да еще повторил много раз, как мне рассказали. Между нами, старичок, я даже рад, что меня взяли, пока дело дальше не зашло. Знаешь, что я на суде скажу? «Спасибо, – скажу, – спасибо, что спасли меня, пока не поздно».

– Донес-то на тебя кто? – спросил Уинстон.

– Дочка, – сказал Парсонс печально, но и с гордостью. – У замочной скважины подслушивала. Услышала меня – и наутро бегом к патрульным. Недурно для семилетки, а? Я на нее зла не держу. Горжусь ею на самом деле. Значит, правильно я ее воспитал.

Он еще прошелся своим дерганым шагом по камере, с нетерпением поглядывая на унитаз, и вдруг резко стянул с себя шорты.

– Извини, старичок, не могу больше, – сказал он. – Ждать такая мука.

Парсонс плюхнулся широким задом на унитаз. Уинстон закрыл лицо руками.

– Смит! – раздался голос из телевида. – Номер шесть тысяч семьдесят девять, Смит У.! Открыть лицо! Закрывать лицо в камере запрещается!

Уинстон убрал руки. Парсонс испражнялся громко и обильно. Тут же выяснилось, что слив не работает, и в камере еще много часов омерзительно воняло.

Парсонса увели. Приводили и уводили других заключенных, согласно какому-то непонятному плану. Одну женщину отправили в комнату сто один, и Уинстон заметил, как она, услышав это, вся сжалась и изменилась в лице. Если его привезли сюда утром, уже миновал полдень, если днем – полночь. В камеру впихнули еще пять заключенных, мужчин и женщин. Все сидели неподвижно. Напротив Уинстона – мужчина почти без подбородка, с большими зубами, как у крупного безобидного грызуна. Его жирные рябые щеки свисали мешочками, так что казалось, будто у него там запасы еды. Он робко поглядывал на сокамерников бледно-серыми глазами и быстро отворачивался, встретившись с кем-то взглядом.