1984

Уинстон закрыл глаза. То, что он задумал, сложнее, чем подчиниться некоей интеллектуальной дисциплине. Нужно надругаться над собственным достоинством, совершить своего рода членовредительство. Нужно нырнуть в грязь, в самую клоаку. Что в этом ужаснее, отвратительнее всего? Вспомнился Старший Брат. Огромное лицо (все время видя его на плакатах, Уинстон представлял его себе исключительно в метр шириной) с густыми черными усами и неотрывным взглядом темных глаз будто само собой всплыло в его сознании. Какие на самом деле чувства испытывает он к Старшему Брату?

В коридоре послышались тяжелые шаги. Стальная дверь с лязгом распахнулась. В камеру вошел О’Брайен, за ним – офицер с восковым лицом и охранники в черной форме.

– Встань, – сказал О’Брайен. – Подойди.

Уинстон встал напротив него. О’Брайен сжал его плечи сильными руками и пристально посмотрел ему в глаза.

– Вздумал обманывать меня, – сказал он. – Это глупо. Прямо стоять. В глаза смотреть.

После паузы продолжал уже мягче:

– Тебе уже лучше. С интеллектуальной точки зрения с тобой почти все в порядке. Только эмоционально ты не прогрессируешь. Скажи мне, Уинстон, – и не вздумай лгать: ты знаешь, я всегда чую неправду. Скажи мне, какие чувства ты испытываешь к Старшему Брату?

– Я ненавижу его.

– Ненавидишь его. Ладно. Значит, пришло время для последнего шага. Ты должен полюбить Старшего Брата. Мало ему повиноваться: его надо любить.

Он отпустил Уинстона и легонько подтолкнул его к охранникам.

– В сто первую, – сказал он.

5.

На всех этапах своей тюремной жизни Уинстон знал, или думал, что знает, где примерно находится в этом лишенном окон здании. Может, догадывался по едва ощутимой разнице в атмосферном давлении. Камеры, где его избивали охранники, располагались под землей. Комната, где его допрашивал О’Брайен, – высоко, под самой крышей. А эта комната – в самом глубоком подземелье, глубже некуда.

Она просторнее, чем большинство камер, где ему довелось побывать. Но Уинстон почти не замечал ничего вокруг. Увидел лишь, что прямо перед ним два столика, покрытых зеленым сукном: один всего в метре от него, второй подальше, возле двери. Его пристегнули к стулу так крепко, что он не мог шевельнуть ни одной частью тела, даже головой. Специальный подголовник крепко сжимал затылок, заставляя Уинстона смотреть строго перед собой.

На несколько секунд он остался один. Потом открылась дверь, и вошел О’Брайен.

– Ты как-то спросил меня, – начал он, – что в комнате сто один. А я тебе сказал, что ты уже знаешь ответ. Все его знают. Дело в том, что в комнате сто один – худшее, что есть на свете.

Дверь снова отворилась. Охранник внес нечто сделанное из тонких металлических прутьев – то ли ящик, то ли корзину – и поставил на дальний столик. О’Брайен стоял так, что Уинстон не мог рассмотреть эту штуку.

– А худшее, что есть на свете, – оно для каждого разное, – сказал О’Брайен. – Для кого-то – быть погребенным заживо или сесть на кол, погибнуть в огне, утонуть – любая из полусотни возможных смертей. Для кого-то – что-нибудь совсем тривиальное, даже не смертельное.

Он немного отошел в сторону, и Уинстону стало видно, что стоит на столе: продолговатая клетка-переноска с ручкой сверху. Спереди к ней приделано нечто вроде фехтовальной маски – вогнутой стороной наружу. Даже с трех или четырех метров Уинстон смог разглядеть, что клетка разделена на два продольных отделения и в каждом кто-то сидит.

Крысы.

– В твоем случае худшее, что есть на свете, – крысы, – заметил О’Брайен.

Дрожь предчувствия пробежала по спине Уинстона, как только он впервые увидел клетку, – страх непонятно перед чем. Но теперь он вдруг понял, зачем к клетке приделано подобие маски.

– Не делайте этого! – вскричал он срывающимся, надтреснутым голосом. – Как… как вы можете! Так нельзя!

– Помнишь панику, которая тебя иногда охватывала во сне? Перед тобой стена темноты, в ушах гул, а по ту сторону – что-то ужасное. Ты знаешь, что там, но не осмеливаешься вытащить это на свет. Так вот, по ту сторону были крысы.

– О’Брайен, – сказал Уинстон, силясь говорить нормальным голосом. – Вы же знаете, что в этом нет необходимости. Чего вы от меня хотите?

О’Брайен не стал отвечать прямо. Он заговорил в своей напускной учительской манере, задумчиво глядя вдаль, словно обращался к аудитории где-то за спиной Уинстона.

– Боли как таковой, – сказал он, – иногда недостаточно. Случается, что человек выносит боль даже на пороге смерти. Но для каждого есть что-то нестерпимое, о чем он и помыслить не может. Это не вопрос смелости или трусости. Когда падаешь с высоты, нет трусости в том, чтобы ухватиться за веревку. Когда всплываешь с большой глубины, нет трусости в том, чтобы наполнить легкие воздухом. Это лишь инстинкт, его не вытравишь. Так же и с крысами. Для тебя они невыносимы. Именно они – тот вид давления, с которым ты не сможешь справиться, даже если захочешь. Ты сделаешь то, что от тебя требуется.

– Но что требуется, что? Как я могу это сделать, если я даже не знаю, что нужно?