1984. Дни в Бирме

— Простите, доктор; я не стану заявлять об этом во всеуслышание. Кишка тонка. Я «исповедую постыдное бездействие»[47], как старый Велиал в «Потерянном рае». Так надежней. В этой стране выбор простой: будь пакка-сахибом или умри. Я за пятнадцать лет ни с кем не говорил по душам, кроме вас. Мои беседы с вами — это предохранительный клапан; маленькая черная месса под шумок, если понимаете.

В этот момент кто-то отчаянно заскулил. На солнцепеке, у самой веранды, стоял старый индус Матту, дурван, то есть привратник европейской церкви. Он едва прикрывал наготу грязными лохмотьями и дрожал, словно в лихорадке, всем своим видом напоминая большого старого кузнечика. Жил он при церкви, в лачуге из расплющенных жестянок от керосина, откуда иногда суетливо вылезал, завидев европейца, чтобы отвесить земной поклон и пожаловаться на свой талаб[48], составлявший восемнадцать рупий в месяц. Сейчас он жалобно глядел на веранду, елозя одной рукой по грязному животу, а другой как бы кладя что-то в рот. Доктор засунул руку в карман и бросил через перила мелочь. Все попрошайки Чаутады знали о его мягкосердечии и регулярно к нему наведывались.

— Вот, уфрите вырождение востока, — сказал доктор, указывая на Матту, сгибавшегося пополам, точно гусеница, бормоча благодарности. — Посмотрите на его болесненные члены. У него икры тоньше, чем запястья европейцев. Посмотрите, как он жалок и угодлив. Посмотрите на его невежество — такое невежество неведомо в Европе са пределами психиатрических клиник. Как-то раз я спросил Матту, сколько ему лет. Он сказал, сахиб, мне вроде десять лет. И вы делаете вид, мистер Флори, что не превосходите естественным обрасом таких состаний?

— Бедный старый Матту; мощный рывок прогресса, похоже, обошел его стороной, — сказал Флори и тоже бросил мелочь через перила. — Давай, Матту, иди, напейся. Деградируй по полной. Утопия нас подождет.

— Аха, мистер Флори, иногда я думаю, все, что вы говорите, это сплошь — как это сказать — шутовство. Английское чувство юмора. У нас, асиатов, как всем исфестно, нет юмора.

— Счастливые вы, черти. Погибель наша, этот проклятый юмор, — он зевнул, закинув руки за голову, а Мату промямлил что-то благодарственное и зашаркал восвояси. — Пожалуй, мне надо идти, пока проклятое солнце не слишком высоко. Этот год будет адски жарким, костями чую. Ну, доктор, мы так увлеклись спорами, что я не спросил, что у вас нового. Я только вчера из джунглей. И послезавтра должен возвращаться — не знаю пока, поеду ли. Ничего такого не случилось в Чаутаде? Никаких скандалов?

Доктор неожиданно посерьезнел. Он снял очки и стал похож благодаря своим темным прозрачным глазам на черного ретривера. Отведя взгляд, он заговорил уже не так оживленно:

— Дело в том, друг мой, что насревает пренеприятное дело. Вы, наверно, будете смеяться — как будто ерунда, — однако я в серьесной беде. Или, точнее, мне гросит беда. Это подковерные дела. Вы, европейцы, никогда о них не уснаете напрямую. В этих местах, — он махнул рукой в сторону базара, — постоянные интриги и саговоры, о которых вы не снаете. Но для нас они много сначат.

— Так что тут происходит?

— А вот что. Против меня плетут саговор. Самый серьесный саговор, имеющий целью очернить меня и погубить мою официальную карьеру. Как англичанин, вы не поймете этих вещей. Я навлек на себя неприязнь одного человека, вы его вряд ли снаете — это Ю По Кьин, окружной судья. Он опаснейший человек. Неприятности, что он может доставить мне, неисчислимы.

— Ю По Кьин? Это какой такой?

— Сторовый субастый толстяк. Его дом там, дальше по дороге, через сотню ярдов.

— А, тот толстый прохвост? Хорошо его знаю.

— Нет-нет, друг мой, нет-нет! — воскликнул доктор с горячностью. — Вы его снать не можете. Только асиат может его снать. Вам, английскому джентльмену, не постичь такой натуры, как Ю По Кьин. Он больше, чем прохвост, он… как же это скасать? Слов не хватает. Он словно крокодил в человечьем обличье. У него коварство крокодила, его жестокость, его свирепость. Снали бы вы, на что он способен! Какие гадости творил! Вымогательства, фсятки! Сколько девушек испортил — насиловал их на гласах матерей! Эх, английский джентльмен не может помыслить такого человека. И такой человек поклялся меня погубить.

— Я наслышан о Ю По Кьине из разных источников, — сказал Флори. — Он, похоже, превосходный образчик бирманского законника. Один бирманец говорил мне, что во время войны Ю По Кьин набирал рекрутов и собрал целый батальон из своих внебрачных сыновей. Это правда?

— Едва ли так, — сказал доктор, — ведь он не настолько стар. Но в его подлости сомнений быть не может. А теперь он воснамерился погубить меня. Во-первых, он ненавидит меня потому, что я слишком много снаю о нем; а кроме того, он враг всякого расумно честного человека. Он пустит в ход — так действуют подобные ему — клевету. Будет распространять доносы на меня — доносы самые восмутительные и лживые. Он уже начал.

— Но кто же поверит такому малому против вас? Он всего лишь местный судья. А вы официальное лицо.