1984. Дни в Бирме

Сам того не ожидая, он оказался втянут в чужую ссору. Эллис и Вестфилд только вернулись из джунглей и накачивались спиртным в скверном настроении. Из Рангуна пришла весть, что издателю «Бирманского патриота» дали всего четыре месяца за клевету на мистера Макгрегора, и Эллис вовсю распалялся по этому поводу. Едва вошел Флори, Эллис принялся донимать его замечаниями «об этом негритосике, Венике-сраном». В такой ситуации возможность перебранки меньше всего прельщала Флори, но он ответил неосторожно, и завязался спор. Страсти накалялись, и, когда Эллис назвал Флори негритосным лизоблюдом, а тот ответил ему в схожей манере, Вестфилд тоже вышел из себя. Характер у него был добрый, но большевистские идеи Флори иногда его раздражали. Он никак не мог понять, зачем Флори, когда обо всем на свете существовало очевидно верное и неверное мнение, всегда с готовностью выбирал неверное. Он сказал Флори «не заводить свою пролетарскую шарманку» и прочитал ему ершистую проповедь, взяв за основу пять главных добродетелей пакка-сахиба, а именно:

Поддерживать престиж,Твердая рука (без бархатной перчатки),Нам, белым, надо держаться вместе,

Дай им палец, руку отхватят, иEsprit de Corps[102].

Между тем тревога Флори оттого, что он никак не мог увидеться с Элизабет, так его измучила, что он почти не слышал, что ему говорили. К тому же он слышал это так часто, слишком часто — сотни раз, возможно, тысячу, с тех пор, как попал в Рангун, когда его бурра-сахиб (старый шотландец, пропитавшийся джином, выдающийся заводчик скаковых пони, впоследствии отстраненный от участия в скачках за то, что выставлял одну лошадь под разными именами) увидел, как он снимает топи, проходя мимо траурной процессии туземцев, и сказал с упреком: «Запомни, салага, и не забывай, мы — сахибы, а они — грязь!» Услышав теперь от Вестфилда нечто подобное, Флори не выдержал и грубо оборвал его:

— Ой, да заткнись! Тошнит уже от этого. Верасвами — чертовски хороший малый; получше, черт возьми, чем кое-кто из белых. В любом случае, я собираюсь предложить его кандидатуру в клуб на общем собрании. Возможно, он слегка расшевелит этот гадюшник.

Не миновать бы серьезной свары, если бы собравшихся не выручило — как выручало не раз — появление буфетчика, услышавшего громкие голоса:

— Хозяин звал, сэр?

— Нет. Пошел к черту, — сказал Эллис угрюмо.

Буфетчик удалился, но прения на этом стихли. Тут же послышались шаги и голоса на веранде — в клуб пожаловали Лэкерстины.

Когда они вошли в салон, Флори не смог заставить себя взглянуть на Элизабет, но заметил, что все трое одеты значительно нарядней, чем обычно. Мистер Лэкерстин даже был в смокинге — белом, по сезону — и совершенно трезвый. Крахмальная рубашка и пикейный жилет, казалось, держали его в узде, укрепляя моральные принципы, словно доспехи. Миссис Лэкерстин в красном платье выглядела обворожительно, как змея. В целом при взгляде на них возникало впечатление, что они ожидают какого-то важного гостя.

Когда подали напитки и миссис Лэкерстин узурпировала место под опахалом, Флори присел по другую сторону стола. Но обратиться к Элизабет пока не смел. Миссис Лэкерстин заговорила в совершенно вздорной манере о дорогом Принце Уэльском, имитируя акцент хористки, репетирующей роль герцогини в музыкальной комедии. Остальные терялись в догадках, какая муха ее укусила. Флори расположился почти позади Элизабет. Она была в желтом платье, весьма коротком, по тогдашней моде, с чулками цвета шампанского и туфлями в тон, и держала большой веер из страусовых перьев. Она казалась такой изысканной, такой взрослой, что он робел, как никогда. Не верилось, что он мог целовать ее. Она легко щебетала со всеми разом, и Флори то и дело отваживался вставить слово в общий разговор; но она ни разу не обратилась к нему лично, и он не мог сказать с уверенностью, игнорирует она его или нет.

— Что ж, — сказала миссис Лэкерстин, — кто будет в бридж?

Она отчетливо произнесла «бритш». С каждым словом ее акцент делался все более аристократическим. Уму непостижимо. В «бритш» вызвались играть Эллис, Вестфилд и мистер Лэкерстин. Услышав, что Элизабет играть не будет, Флори тоже отказался. Он останется с ней наедине — сейчас или никогда. Когда все перешли в карточную комнату, он увидел со смесью страха и облегчения, что Элизабет задержалась. Он встал в дверях, преградив ей путь, и смертельно побледнел. Она чуть отшатнулась от него.

— Извините, — сказали они одновременно.

— Минутку, — сказал он, и голос его постыдно задрожал. — Можно пару слов? Не против… я должен что-то сказать.

— Будьте любезны дать мне пройти, мистер Флори.

— Прошу! Прошу! Мы ведь одни. Вы не откажетесь просто выслушать меня?

— Ну, в чем дело?

— Да вот, собственно. Чем бы я вас ни обидел, прошу, скажите чем. Скажите, и я это исправлю. Я бы скорей отрубил себе руку, чем обидел вас. Просто скажите, не оставляйте меня вот так, в неведении.