1984. Дни в Бирме

Мистер Пифер подрабатывал садовником. Чета Пиферов — обоим было за семьдесят — относились к числу немногих подлинно благочестивых прихожан из списка Дороти. Миссис Пифер вела унылую, сомнамбулическую жизнь, шаркая туда-сюда с постоянно ноющей шеей — дверные притолоки были слишком низкими для нее — между колодцем, раковиной, камином и крохотным огородиком. Кухня содержалась в относительном порядке, но там было ужасно жарко, и в спертом воздухе висела вековечная пыль. У стены напротив камина миссис Пифер устроила нечто вроде аналоя из засаленного лоскутного коврика, лежавшего перед маленькой неисправной фисгармоникой, на которой стояли олеография[156] распятия с вышитыми бисером словами: «Бди и молись» и фотография мистера и миссис Пифер в день их свадьбы, в 1882 году.

— Бедняга Пифер! — продолжала миссис Пифер своим гнетущим голосом. — В его-то годы ковыряться в земле, с его ревматизмом — швах! Разве не лютая наша доля, мисс? А у него такая что ли боль между ногами, мисс, он и объяснить толком не может — ужасть, как мучается, уже какой день. Разве не горькая наша доля, мисс, бедным работягам, жить такой вот жизнью?

— Какая жалость, — сказала Дороти. — Но я надеюсь, сами вы получше себя чувствуете, миссис Пифер?

— Ах, мисс, какое там получше. Мне уже ничем не получшеет. Не в этом

мире, нетушки. Мне уже не получшеет, не в этом падшем, дольнем мире.

— О, не надо говорить так, миссис Пифер! Я надеюсь, вы еще долго будете с нами.

— Ах, мисс, не знаете вы, как я хворала всю неделю! Ревматизм замучил ноги старые мои — то скрутит, то отпустит — на заду, по всем ногам. Поутру иной раз чую, не дойду до огорода, луку горсть надергать. Ах, мисс, в тяжком мире мы живем. Али нет, мисс? В тяжком, грешном мире.

— Но мы ведь не должны забывать, миссис Пифер, что грядет лучший мир. Эта жизнь — лишь пора испытаний, просто чтобы укрепить нас и научить смирению, чтобы мы были готовы к небесам, когда придет пора.

Тут же настроение миссис Пифер переменилось к лучшему. Дело было в слове «небеса». Миссис Пифер могла бесконечно говорить о двух вещах: счастливые небеса и горестная земная жизнь. Замечание Дороти подействовало на нее словно заклинание. И пусть в тусклых глазах старухи не загорелся огонек, но в голосе возникло некоторое воодушевление.

— Ах, мисс, вот же вы сказали! Это истое слово, мисс! Так и мы с Пифером говорим себе. И тока это вот и помогает нам держаться — одна мысль о небесах; вот уж где мы отдохнем так отдохнем. Как мы ни страдаем, все воздастся на небесех, верно же, мисс? Самое наималейшее страдание, все тебе сторицею и тысячекратно воздастся. ВОТ где истина, а, мисс? Все отдохнем на небесех — там будет мир и покой, и никакого ревматизма, ни тебе копания, ни готовки, ни стирки — ничегошеньки. Вы же верите в это, верно же, мисс Дороти?

— Конечно, — сказала Дороти.

— Ах, мисс, вы бы знали, какое нам утешение — самые мысли о небесах! Пифер мне говорит, как домой придет под ночь и ревматизм нас скрутит: «Не горюй, родная, — говорит, — нас уж небеса заждались», — говорит. «Небеса для таких, как мы с тобой, — говорит, — для таких вот работящих бедолаг, вроде нас с тобой, кто трезвился, и Бога чтил, и от церкви не отлынивал». Так-то оно лучше, а, мисс Дороти: в этой жизни бедняки, зато в той богачи. Не то что богачам: у них-то ни автомашины, ни дома красивые не избегнут червя неусыпающего и огня неугасающего. До чего красиво сказано, так-то. Как думаете, прочтете со мной молитовку, мисс Дороти? Я всю утру ждала, не молилась.

Миссис Пифер в любое время дня и ночи была готова предложить Дороти «молитовку», как другие хозяйки предлагали ей «чашечку чаю». Встав коленями на коврик, они прочли «Отче наш» и краткую недельную молитву[157]; а затем Дороти, по просьбе миссис Пифер, прочитала ей притчу о богаче и Лазаре.

— Аминь! — сказала миссис Пифер. — Это слово истое, а, мисс Дороти? «И отнесен был ангелами на лоно Авраамово»[158]. Красота-то какая! Ох же, красота неизреченная! Аминь, мисс Дороти, аминь!

Дороти отдала миссис Пифер газетную вырезку о чае из ангелики от ревматизма, а затем, услышав, что ей сегодня слишком нездоровится, чтобы набрать из колодца воду, сходила и набрала ей три ведра. Колодец был очень глубоким и с таким низким краем, что оставалось только удивляться, как старуха до сих пор не свалилась туда; к тому же отсутствовал ворот — ведро приходилось вытаскивать за веревку руками.