21 день

Однако эти мысли возникали лишь мимоходом, а основная и главная моя дума была прикована к бабушкиной шкатулке с письмами. Шкатулка, хоть и небольшая, была обтянута кожей, прочной, как кость, и окована железом. Замок на ней совершенно потемнел от времени и, если учесть, что бабушка даже ключ от него держала в отдельной коробке среди прочих дорогих ее сердцу предметов, по всей вероятности, она охраняла глубокие тайны.

Что же там может быть? — размышлял я и лениво теребил замок ногой, поддев большим пальцем его дужку. — Может, и деньги, золото какое помимо писем. А что в шкатулке хранятся письма — не подлежало сомнению, поскольку бабушка раза два в году взбиралась на чердак со словами: «Пойду уберу свои бумаги».

Бабушка поддерживала обширнейшую переписку с другой моей бабушкой, со своими сыновьями и невестками, с одной-двумя приятельницами, но в первую очередь с теткой Луйзи, которая жила врозь с мужем, потому как тот пытался склонить тетку к чему-то такому, на что она никоим образом пойти не могла…

Этот разговор я тоже подслушал случайно, находясь в соседней комнате, и тотчас постарался незаметно выскользнуть вон, опасаясь услышать нечто страшное, хотя воображение много дней не давало мне покоя, подсказывая различные варианты поступков, на которые не соглашалась тетка Луйзи.

Убийство я отмел тотчас же, поскольку дядя Лаци был человек тихий и скромный, из тех, что мухи не обидит… Но тогда что же остается предположить?

При мысли, что поразительные тайны взрослых, возможно, хранятся в этой шкатулке, я досадливо поднажал на замок. Он скрипнул… и открылся!

Я испуганно отдернул ногу, а замок закачался, предательски распахнувшись.

Где-то поблизости завел свою протяжную, воркующую песню голубь, среди старых вещей мне вдруг почудилось какое-то едва уловимое движение, а замок наконец перестал качаться.

Ведь не я один на чердаке бываю, — заранее подыскал я себе оправдание и привел дужку замка в прежнее положение, словно никто и не пытался проникнуть в его тайны.

«Должно быть, бабушка плохо закрыла замок», — подумал я и тотчас скроил невинную рожу, и хотя этого никто не видел, самого меня это вполне успокоило: словно бы кто-то вручил мне шкатулку с тем, чтобы я осторожно заглянул в нее и аккуратно сложил все на место. Бабушка не так давно принесла сюда очередную пачку писем, значит, в этом году никто к шкатулке больше не притронется. К тому же на ней висит замок, и только мне одному известно, что он не заперт.

Теперь я уже любовно поглядывал на старую шкатулку — наверное, прежде она была дорожной — и чувствовал себя богатым. Я сидел в прабабушкином кресле, как банкир, перед которым в несгораемом шкафу хранится состояние чуть ли не всего города, однако он не спешит притронуться к богатству: ведь в любой момент, когда вздумается, можно брать оттуда по кроне…

Я не знал, да и по сей день не знаю, сколько жалованья получал мой отец, зато — приятели не верили мне, как я ни клялся всеми святыми, — я видел банкнот в тысячу крон! Подлинный, довоенный банкнот в тысячу крон, что по тем временам было неслыханно большой суммой, а принесла это богатство в наш дом корова Фани.

Не подумайте, будто деньги были выручены от продажи: хорошую корову можно было приобрести даже за сотню крон. А просто мой отец, дядюшка Пишта Гёрбиц и Фани однажды подхватились и — была не была! — махнули в Пешт, а там до тех пор демонстрировали себя, вернее, Фани на выставке, покуда всезнающие эксперты не объявили, что от Карпат до Адриатики нет коровы краше Фани, и подтвердили сие дипломом с золотой печатью. А дабы никто не усомнился, сообщили об этом и в газетах (одна из них сохранилась и поныне, хотя сколько миллиардов людей и золота пропало за это время!), присовокупив, что отличившийся животновод благодаря своим целеустремленным животноводческим методам оставил далеко позади даже крупнейшие племенные хозяйства и потому получил премию в тысячу крон.

Я увидел тысячекроновый денежный билет, когда спустя неделю после вышеупомянутого события отец, дядюшка Пишта и Фани, потные и пропыленные, прибыли со станции. Семья сидела за обедом, и отец скромно и чуть смущенно положил на стол удивительный банкнот.

— Первая премия, — сказал он, и наступила такая тишина, что слышно было потрескивание жучка-древоточца. Мать уставилась на денежную купюру как на святой образ.

— Нельзя, сынок! — испуганно перехватила она мою руку.

Мне думается, она тоже впервые в жизни увидела тогда столь крупную купюру, а я так и вовсе не подозревал, что существует такая дорогая — пусть и красивая на вид — бумага.

Я верил в ценность серебряной кроны — серебряной монеты в одну крону, которая доставалась мне раз в год во время ярмарки, поэтому в моем представлении банковский сейф был заполнен не тысячекроновыми билетами, а мешочками с серебряными и золотыми монетами, как описано в сказке «Али-баба и сорок разбойников».