21 день

— Мы не слышали, — выдвинул я аргумент в свое оправдание.

— Оно и не хитро. Ветер восточный, и орали вы как оглашенные…

«Батюшки-светы, — ужаснулся я. — Что ж теперь будет?»

Однако ничего страшного не произошло, но и обеда мне не досталось.

— Ступай туда, где был, — холодно проговорила бабушка, но, по всей видимости, даже не рассердилась. — Там тебе, может, и дадут, но здесь, покуда я живу в этом доме, обед всегда будет в полдень. Тетушке Кати отдых тоже необходим. Или ты об этом и не думал? Кстати, попроси у нее, может, она тебя чем-нибудь покормит…

В тот день, оскорбленный до глубины души, я обедал в кухне, но без сладкого.

— Слоеный пирог с ореховой начинкой она в кладовке заперла. А ты тоже хорош: неужто нельзя прийти вовремя? — распекала меня тетушка Кати.

— Да не слышали мы колокол, вот ей-богу! — отбивался я.

— Ну что ж, заварил кашу, теперь расхлебывай, — пожала плечами тетушка Кати.

Судя по всему, тетушка Кати рассердилась не на шутку, а это для меня уж и вовсе не желательно; потому я не стал на нее обижаться, даже более того, когда она после обеда собралась идти на чердак за кукурузой, я с готовностью вызвался ей помочь. Едва только я услышал, как в руках у бабушки звякнула связка ключей, у меня в голове тотчас зародился план…

— Я помогу тете Кати!

— Нужна больно мне твоя подмога!

— Пусть поможет, — вмешалась бабушка. — Добрым намерениям никогда нельзя препятствовать. Помоги тетушке Кати, детка, и ложись отдохнуть. А когда проснешься, получишь слоеного пирога…

Мы с тетушкой Кати полезли на чердак. У меня сделалось легко на душе, потому что прощение казалось полным и окончательно заглушило во мне чувство обиды и раскаяния. Я тоже простил — всем и полностью.

Когда мы взобрались по лестнице на самый верх, тетушка Кати остановилась и посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд ее был не сердитый, но достаточно твердый, и я покраснел.

— Знаю ведь, что от тебя нипочем толку не добьешься, разбойник! А мне ох как хотелось бы допытаться, что у тебя на уме!

— Тетя Кати!

— Я ведь заранее сказала, что ты не признаешься… К нему всей душой, а он…

— Тетя Кати, богом клянусь…

Она зажала мне рот ладонью.

— Не божись и не клянись, не надо! — и отвернулась.

Этот усталый, отрешенный жест полоснул меня по сердцу. Мы стояли друг против друга, и я отчетливо услышал в тишине подбадривающий скрип старого кресла. Я схватил худую, жилистую руку старухи.

— Тетушка Кати, я все скажу!

Ее глаза широко раскрылись и вспыхнули — будто в керосиновой лампе вывернули фитиль, когда она услышала, что старые чердачные вещи — мои друзья и разговаривают со мной, как живые.

— Я так и думала, — она прижала руки к сердцу. — У тебя глаза, что у собаки. Вот и у старой хозяйки были такие! А ты посмотри, у деда твоего какие глаза…

Она погладила меня по щеке.

— Ты только никому больше не рассказывай. За меня не бойся, я свое дело знаю и — молчок. Ну, давай, подставляй мешок.

Я послушно подставил мешок, а когда мы спускались с чердака, подумал, что тетушка Кати, конечно, мне друг, как, скажем, старое кресло, но все тайны до конца она не знает. Мы закрыли дверь на чердачный ход, и я попросил у нее ключ.

— Я сама. — Она опустила мешок на пол и с громким скрежетом дважды повернула большущий ключ в замке; каждый, кому угодно, мог услышать, что замок закрыт на два оборота, как и положено. Но я следил за руками тетушки Кати. Ключ в замке действительно был повернут дважды, но один раз влево, а другой — вправо. Сердце мое дрогнуло, и я даже покраснел от волнения: дверь осталась незапертой…

Тетушка Кати лукаво покосилась на меня и прошептала:

— Верно я угадала?

У меня по спине мурашки забегали: ведь тетушка Кати совершенно точно угадала мое желание.

— Действуй с оглядкой!

В дальнем конце террасы стояла бабушка; она взяла у тетушки Кати ключ.

— Отдохни, Кати. Пишти тоже пускай ложится, на сегодняшний день хватит с него развлечений.

Итак, чердачная дверь на первый взгляд была заперта, но я-то знал, что меня в моем «рабстве» за этой дверью ждет свобода. И тетушка Кати предоставила мне еще большую свободу, придала большую достоверность тому миру, в который я верил иначе, чем в окружающий меня мир привычных и обычных вещей. Иногда эта вера становилась прочнее, иногда слабее, а временами оба этих мира странным образом смешивались один с другим. Но тем не менее их роднили общие черты: оба эти мира были подвластны бренности, и оба — с момента пробуждения моего сознания — были неопровержимой реальностью.

Правда, чердачная жизнь была таинственнее и прекраснее. Она немного напоминала летящего дракона на обложке сборника сказок, которые — как и письма в шкатулке — были написаны людьми отжившими. Письма эти в моих руках были реальностью, а когда заговаривали предметы, они говорили то же самое, что письма прабабушки или тетки Луйзи. А иногда и больше того.