4321

Он понимал, насколько шатка такая позиция. Ее надменность, ее себялюбие, порок его мышления, дескать, искусство превыше прочего, но если не держаться за этот довод покрепче (который, вероятно, вообще не столько довод, сколько инстинктивный рефлекс), он поддастся на контрдовод, который постулирует мир, где уже необязательны книги, а какая точка во времени может быть важнее для сочинения книг, нежели год, когда мир пылает – и ты в огне вместе с ним?

Затем прилетел первый из двух больших ударов, что обрушились на него той весной.

В девять часов вечера шестого апреля, через два дня после убийства Мартина Лютера Кинга, когда в половине крупных городов Америки пылали настоящие пожары, в квартире Фергусона на Восточной Восемьдесят девятой улице зазвонил телефон. Некто по имени Аллен Блюменталь желал побеседовать с Арчи Фергусоном, и не сам ли Арчи Фергусон сейчас снял трубку? Да, ответил Фергусон, пытаясь вспомнить, где он уже слышал имя Аллена Блюменталя, которое смутно ему что-то напоминало в дальнем уголке его памяти… Блюменталь… Блюменталь… и тут наконец его дернуло узнаванием: Аллен Блюменталь, сын Этель Блюменталь, женщины, на которой последние три года женат его отец, неведомый сводный брат Фергусона, во время свадьбы ему исполнилось шестнадцать, а теперь, стало быть, девятнадцать, всего на два года моложе Фергусона – ровесник Селии.

Вам же известно, кто я, правда? – спросил Блюменталь.

Если вы – тот Аллен Блюменталь, о ком я думаю, ответил Фергусон, то вы мой сводный брат. (Пауза, чтобы размах этого слова дошел

.) Привет, братишка.

Блюменталь не рассмеялся в ответ на мягкую, но дружелюбную шуточку Фергусона и не стал зря тратить время, а сразу приступил к делу. В семь часов того утра, играя перед работой в теннис на закрытом корте в «Теннисном центре Южной Горы» со своим другом детства Сэмом Бронштейном, отец Фергусона рухнул и скончался от сердечного приступа. Похороны послезавтра в храме «Б’най Авраам» в Ньюарке, и Блюменталь сейчас звонит по поручению своей матери, чтобы пригласить Фергусона на службу, проводить которую будет ребе Принц, а затем в поездку вместе с членами семьи на кладбище в Вудбридже на похороны, после которых (если Фергусон будет к этому склонен) он может присоединиться к ним у них в доме в Мапльвуде. Что Блюменталь должен передать своей матери? Да или нет?

Да, ответил Фергусон. Конечно, я приеду.

Станли был такой чудесный парень, сказал неведомый сводный брат, и голос его, дрожа, сместился в другой регистр. Уму непостижимо, что это произошло.

Фергусон услышал, как в горле у Блюменталя перехватило, – и вдруг мальчик зарыдал…

А вот у Фергусона слез, однако, не возникло. Еще долго после того, как повесил трубку, не мог он почувствовать ничего, кроме огромной тяжести, давившей ему на голову, десятитонного камня, который обездвижил его до самых лодыжек и подошв, а затем, помаленьку, вес этот сместился внутрь и сменился ужасом, ужас пополз через все его тело наверх и загудел в венах, а после ужаса – вторжение тьмы, тьмы у него внутри и вокруг него, и голос у него в голове говорил ему, что мир больше не реален.

Пятьдесят четыре. И ни единым глазком на него не взглянул после той нелепой телевизионной рекламы полтора года назад. Не бывает ниже цен, не бывает лучше настроенья. Представить только: рухнуть замертво в пятьдесят четыре.

Ни разу за все годы их борений и молчаний Фергусон такого не желал – и не представлял себе, что это может случиться. Его некурящий, непьющий, вечно подтянутый и спортивный отец должен был дожить до глубокой старости, и так или иначе, на каком-то рубеже в грядущих десятилетиях они с Фергусоном нашли бы способ очиститься от гнили, что между ними наросла, но такое допущение основывалось на уверенности в том, что им предстоит еще много лет впереди, а вот теперь никаких лет больше не осталось, даже дня, или часа, или малейшей доли секунды.