451° по Фаренгейту

Вдруг у четвертого ряда все остановились, и я услышал испуганные возгласы: оказалось, что Дун сидит на своем месте в четвертом ряду, у прохода, и глаза его закрыты, а руки сложены на груди.

Мертвый?

Да ничего подобного!

Слеза, огромная, сверкающая и прекрасная, скатилась по его щеке. А вот и еще одна, больше и прекраснее прежней, выкатилась из другого глаза. Подбородок у Дуна был влажный, и было ясно, что начал плакать он не сейчас.

Его обступили, над ним склонились, тревожно всматриваясь в лицо.

— Ты что, заболел?

— Плохую новость услышал?

— О боже! — воскликнул Дун. Он тряхнул головой, будто хотел с нее что-то сбросить.

— О боже, — произнес он наконец, — ведь у нее ангельский голос!

— Ангельский?

— Да, — кивнул он.

Взгляды всех обратились на пустой серебристый экран.

— Это ты… про Дину Дурбин?

Дун всхлипнул:

— У нее голос как у моей дорогой покойной бабушки…

— Что ты плетешь? — оборвал его Тималти. — Совсем не такой был у нее голос!

— А кто это может знать лучше меня? — Дун вытер глаза и высморкался.

— Значит, не побежал ты только из-за этой девки, из-за Дурбин?

— «Только», — горько передразнил его Дун, — «только»! Да это кощунство, бежать после такой музыки! Все равно что прыгнуть во время венчания через алтарь или затанцевать на похоронах.

— Хоть бы предупредил нас, — и Тималти посмотрел на него злым взглядом.

— Как я мог предупредить? Было такое чувство, будто мне бог открыл вдруг глаза и уши. Последнее, что она пела… «Прекрасный остров Иннисфри», да, Кланнери?

— А что еще она пела? — спросил Фогарти.

— «Что еще она пела»! — вскипел Тималти. — Половина из нас потеряла по его милости весь сегодняшний заработок, а его, видите ли, интересует, что еще она пела! Пошел отсюда!

— Оно конечно, деньги правят миром, — согласился Дун, снова смежая веки, — но выносить их власть помогает нам музыка.

— Что происходит? — громко раздалось откуда-то сверху.

Кто-то, перегнувшись через перила балкона, смотрел на нас и дымил сигаретой.

— Из-за чего шум?

— Киномеханик, — прошептал Тималти и уже вслух: — Здорово, Фил! Это мы, команда! У нас тут один небольшой спор по этике, если не хуже — по эстетике. И… э-э… скажи, пожалуйста, нельзя ли еще раз проиграть гимн?

— Гимн? Еще раз?

Те, кто выиграл, обеспокоенно зашевелились, стали переступать с ноги на ногу и подталкивать друг друга локтями.

— Хорошая мысль, — сказал Дун.

— Неплохая, — подтвердил Тималти, теперь сама хитрость.

— Богу было угодно лишить нашего Дуна сил.

— Попался, как рыба на крючок, на фильм тридцать седьмого года, — добавил Фогарти.

— Чтобы все было по-честному… — И Тималти без тени смущения снова посмотрел вверх. — Фил, мальчик мой, скажи, пожалуйста, последняя часть фильма еще здесь?

— Не в дамском же туалете, — ответил, попыхивая сигаретой, Фил.

— До чего остроумный малый! Ну а теперь, Фил, голубчик, скажи, пожалуйста, не мог бы ты снова прокрутить последние кадры, повторить для нас конец?

— Только это и нужно?

На какой-то миг всеми овладела растерянность, но мысль о новом состязании слишком соблазняла даже тех, чьи выигрыши ставились теперь под вопрос. Все закивали, и недолгое молчание кончилось.

— В таком случае, — крикнул сверху Фил, — я и сам ставлю шиллинг на Хулихена!

Те, кто выиграл, разразились смехом и победными кликами; они явно собирались выиграть снова. Хулихен благодарно помахал им рукой. Проигравшие стали тормошить Дуна:

— Слышал, как тебя оскорбляют? Не спи, старина!

— Как только девица, черт бы ее побрал, запоет, сразу оглохни!

— Все по местам, быстро! — И Тималти начал торопливо распихивать на две стороны собравшихся.

— Нет зрителей, — сказал Хулихен, — а какое же это состязание без зрителей, какой это бег с препятствиями?

— Тогда… — и Фогарти обвел нас, моргая, взглядом, — зрителями будем мы сами!

— Идет!

Довольные, все бросились рассаживаться по креслам.

— Или еще лучше, — послышался откуда-то из передних рядов голос Тималти, — почему бы нам не разделиться на две команды? Дун и Хулихен — это само собой, но за каждого болельщика Дуна или, соответственно, Хулихена, который выскочит до того, как гимн приморозит его к месту, будет засчитываться дополнительное очко — согласны?

— Согласны!

— Простите, — сказал я, — но ведь некому судить снаружи.

Все головы повернулись в мою сторону.

— Ах ты, черт! — вырвалось у Тималти. — Верно. Нолан, наружу!

Чертыхаясь, Нолан потащился по проходу к дверям.

Из кинобудки наверху показалась голова Фила:

— Ну что, оболтусы, готовы?

— Готовы — если готова девица и готов гимн!

И свет погас.

Оказалось, что я сижу рядом с Дуном, на втором месте от прохода. Я услышал его просящий шепот:

— Толкай меня, парень, не давай красоте отвлекать от дела, хорошо?

— Да замолчи ты! — оборвал его кто-то. — Не мешай смотреть, ведь тут тайна…

Да, пожалуй, она была тут, тайна песни, искусства, жизни, юная девушка, поющая на экране, где ожило неумирающее прошлое.

— Мы на тебя надеемся, Дун, — шепнул я.

— Что? — отозвался он. Он глядел на экран и улыбался. — Посмотри только, до чего хороша! Слышишь, как поет?

— Мы на тебя поставили, Дун, — напомнил я. — Готовься!