5/4 накануне тишины (СИ)

— Зато мы сумели ощутить себя сверхлюдьми! И ради этого, право, стоило жить, — упрямо и возбуждённо сказал он, переходя в резкую оборону от самого себя. — Даже дети рвутся к всесокрушающей свободе!..

Да-да, чистые невинные детки

вдруг принимаются ломать свои игрушки,

как маленькие упорные изверги,

дабы ощутить себя — над правилами и вне их.

Рамки правил, рано или поздно, любой, любой человек начинает испытывать на изгиб, на излом, на прочность — в семье, на работе, в стране! И это — так!..

— Мир, доведённый до абсурда, стремится к порядку, — то ли спросил, то ли уточнил Внешний. — Порядок, доведённый до абсурда, стремится к хаосу. И так — всякий раз…

Внешний говорил ещё что-то. Но Цахилганов уже не слушал.

— Мы хотели быть людьми вне социалистического строя!.. — говорил он в окно, словно с удовольствием мстил себе, другому. — Да, мы не могли тогда по молодости лет придавать этому особого значенья — тому, что строй создан неправедно. Но мы явились слепыми орудиями Высшего Промысла: нами уничтожалось общество, выстроенное неправедно и жестоко — «гуманное», видите ли, общество, расцветшее на крови соотечественников… Оно должно было разрушиться! С нашей ли помощью, с чьей-то иной. Потому как… кругом шешнадцать — не бывает!

— Птица… Она стала старая и злая. И очень сильная, Андрей… — шептала Любовь.

— Погоди, Люба! Мы, слепые орудия Высшего Промысла, сбили им привычные ударения в ритме всеобщего социалистического стройного движения вперёд. Мы выпали из размеренности интонаций!.. Мы, мы — даже не знаю, как нам это удалось…

Волнуясь, он легонько забарабанил пальцами по больничному подоконнику:

— Мы… В общем,

— мы — синкопа — да — синкопа — мы — анархичная — туземная — африканская — животная — развязная — пляшущая — на — костях — прежних — ритмических — правильных — ударений — синкопа —

мы уже тогда тайно жили, как Америка,

пристрастившаяся к диким африканским ритмам,

будто к наркотику.

136

О, Америка, яростным вином блуда своего напоившая все народы! Мы любили тебя — пресыщенные молодые баловни советской поры…

— И тайно, как предатели, носили на своих вечеринках галстуки расцветок штатовского флага, — ругался с Цахилгановым он сам, Внешний.

— Да! Мы хотели быть сатанински свободными — как американцы!

И мы, невольники красной морали,

так же, как чёрные невольники колониализма,

слепо разбивали кандалы норм

в нашей галере социализма!

(Кто же знал, что это — самая несвободная от своих правителей страна: Штаты…)

— Русскую безбрежную извечную волю души, которая не покидает человека и в тюрьме, вы променяли на заокеанскую химеру.

— Ну, значит, за океаном выдавали, хоть и в расфасованном виде, но — то, именно то, чего не хватало нам! — снова раздражился Цахилганов.

— Дешёвки, — брезгливо подытожил Внешний. — Тот мир поймал вас на целлофан!.. И вот теперь ваши души размочалились как рыбьи хвосты.

— Но я же не виноват в том! Просто…

Искусственное — Солнце — грело — так — горячо — что — я…

— Ты здесь? — спросила Любовь равнодушно, не видя его. — Ты со мной?

— Нет, Люба. Да, Люба… Отчасти.

— О чём ты?

— О завоёванной свободе, Люба.

— Она метит мне в сердце.

И что-то своё продолжал угрюмо бормотать

Цахилганов Внешний —

кажется, опять про освобожденье

от оков свободы.

137

Ветер взвыл, задребезжал в рамах окна.

— Того и гляди, стёкла выдавит… — укоризненно заметил Цахилганов.

Тот, Внешний, завершил уже, должно быть, свои вылазки на сегодня, и собеседника Цахилганову теперь не находилось вокруг.

— Жалко, не договорили, — пробормотал он. — Должно быть, стихает буйство Солнца. Только вот надолго ли?

Он направился к ненавистной кушетке, чтобы полежать немного в скучном бездумии. Но тут в палату вошёл без стука его шофёр с огромным, бугристым пакетом еды. Кривоногий и крепкий, он молча, как приучил его Цахилганов,

— только — не — засоряй — мой — мозг — своими — необязательными — словами — молчи — и — делай — понял — хороший — слуга — должен — быть — биороботом — и — только — тогда — он — качественный — слуга —

протопал к тумбочке и принялся заполнять сначала её, а потом крошечный убогий больничный холодильник «Морозко» в дальнем углу.

Три четверти населения России никак не поймут,

что они уже переведены в обслугу,

разжалованы в лакеи,

и лишь поэтому пробуксовывают, спотыкаются, падают, расползаются у нас реформы,

словно коровы на льду.