50 знаменитых любовниц

Когда в очередной раз Лиля услышала: «Теперь вы издеваетесь над Черубиной де Габриак, потому что ваши приятели, Макс и Гумми (Гумилев), влюбились в эту испанку?» — у нее вырвалось: «Черубина де Габриак — это я…»

Новость быстро распространялась. Писатель Михаил Кузмин, не разделявший всеобщего восхищения творчеством Черубины, тут же отправился к редактору «Аполлона», чтобы «положить конец недостойной игре». Его рассказом Маковский был шокирован: «Я перестал „не верить“ лишь после того, как на мой телефонный звонок по номеру, указанному Кузминым, действительно отозвался — тот, ее, любимый, волшебный голос». Но и тогда он продолжал надеяться, что все кончится к лучшему: «Ну что же, пусть исчезнет загадочная рыжеволосая „инфанта“, ведь я и раньше знал, что на самом деле она не совсем такая, какой себя рисует. Пусть обратится в какую-то другую, в какую-то русскую девушку, „выдумавшую себя“, чтобы вернее мне нравиться, — ведь она добилась своим умом, талантом, всеми душевными чарами того, что требовалось: стала близкой мне той близостью, когда наружность, а тем более романтические прикрасы, перестают быть главным, когда неотразимо действует „сродство душ“». С. Маковский предложил ей встретиться у него дома.

В десять вечера раздался звонок, горничная впустила гостью. Дверь медленно, как ему показалось, очень медленно открылась. В комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина. По признанию С. Маковского, Дмитриева «была на редкость некрасива». «Простите меня, если я причинила вам боль, — сказала она, и на ее глазах показались слезы, и голос, которым он привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. — Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною „я“, которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну…»

Она ушла. Больше они ни разу не встречались. Второй номер «Аполлона» с подборкой из двенадцати стихотворений Черубины де Габриак вышел, когда тайна ее была уже раскрыта. Маковский через год женился и поставил последнюю точку в истории своей любви — посвятил Черубине сонет, содержание которого быстро выветрилось из его памяти. «Только с годами я понял, что это мое увлечение призраком оставило во мне след, царапина никогда не заживала совсем».

Как будто ничего не случилось, М. Волошин продолжал посвящать «Черубине де Габриак» свои стихи и искренне верил, что теперь поэтесса уже сама «сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже… Черубина — тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники ее творчества». Но он ошибся. Как только мистификация была раскрыта, Лиля не смогла больше не только писать стихи, но и встречаться с Волошиным. Все ее таланты — и поэтический, и женский — унесла с собой в небытие Черубина де Габриак.

В марте 1910 г. в последнем письме к Волошину перед разлукой она писала: «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе». Его прощальным ответом было стихотворение:

«Твоя душа таит печалиПурпурных снов и горьких лет.Ты отошла в глухие дали, —

Мне не идти тебе вослед…Мне не дано понять, измеритьТвоей тоски, но не предам —

И буду ждать, и буду веритьТобой не сказанным словам…»

Звезда Черубины вспыхнула, ослепила многих — и погасла, оставив на небосводе лишь бледный след. И на этот след тенью легла история дуэли Гумилева и Волошина. В момент дуэли Гумилев, отдававший дань всеобщему поклонению перед Черубиной, еще не знал настоящего имени незнакомки. И оскорбление он нанес реальной Лиле Дмитриевой, отомстив за отказ выйти за него замуж. Волошин заступился за ее честь. 19 ноября 1909 г. в мастерской художника А. Я. Головина, при большом скоплении людей, Волошин дал пощечину Гумилеву, после чего дуэль между ними была неизбежна. В наступившей тишине эхом прозвучали слова Иннокентия Анненского: «Достоевский прав. Звук пощечины действительно мокрый».