999-й штрафбат. Смертники восточного фронта

Спустя какое–то время Хейснер сказал:

— Смотри, следи за тем, что говоришь.

— Подумаешь, — возразил Кордтс, — болтовня она и есть болтовня. Ты ведь это сам говорил. Можно подумать, другие ничего такого себе не позволяют. Я, например, слышал. Да и ты, думаю, тоже. Причем не только сейчас, но и раньше.

— Как же, слышал, — признал Хейснер, — но я тебя знаю. Ты такое можешь ляпнуть! Просто ты еще этого не сделал.

— А по–моему, такое можно сказать про любого из нас. Главное, чтобы к этому располагали обстоятельства.

— Ну ладно, как скажешь. Мне–то какая разница. Хотя я на твоем месте был бы поосторожнее.

— Ты даже не представляешь себе, какой я осторожный.

Хейснер не нашел что на это сказать. Сам того не замечая, он проникся к Кордтсу расположением. Однако если этот осел совершит глупость и за это его поставят к стенке, то это уже его личные проблемы. Как и остальные солдаты, Хейснер презирал кое–кого из офицеров, но были и такие, кого он искренне уважал и с которыми умел находить общий язык. Он даже легко мог представить себе, как выпьет с кем–то из них на брудершафт, как только закончится вся эта волынка и они смогут сорвать с себя осточертевшие погоны.

«Черт, если я окончательно ослепну, то сам пущу себе пулю в лоб».

Мысль эта посетила его сама собой, как будто он сам вообще ни о чем не думал. Не хотел думать.

— Кордтс, прошу тебя, не заводи больше дурацких речей. Мне и без того хватает забот, например о моих глазах.

— Ну вот, ты опять про свое. Ну да ладно, уговорил. К тому же мы уже почти дошли.

Почему–то — Кордтс сам не знал почему, — но он думал про Молля. Хейснер же вспоминал Бельцмана, одного из самых главных самодуров в 257–м полку, которого, слава богу, больше поблизости не было, потому что 257–й полк почти в полном составе — за исключением разве что их небольшого отряда — был выведен за пределы города. Хейснер был не любитель портить другим настроение и не имел ничего против того, что кто–то время от времени заведет разговор про то, что офицеров, мол, следует поставить к стенке. Правда, при этом ему казалось, что есть два способа говорить о таких вещах — разумный и безумный.

На вид Хейснер производил впечатление человека неуживчивого, и Кордтс был не единственным, кто искренне удивился, когда обнаружил, что на самом деле с Хейснером ладить куда легче, нежели то может показаться со стороны. Правда, это еще не значило, что тот не умел показать свой характер. Еще как умел, если ему казалось, что кто–то хочет получить за его счет какую–то выгоду или же пытается втянуть в какую–то сомнительную авантюру. В таких ситуациях он говорил все, что думал по этому поводу, причем, даже разговаривая с офицером. Другое дело, что офицеры и унтеры не ощущали при общении с ним той подспудной настороженности, какая неизменно возникала, когда они имели дело с людьми вроде Кордтса. А все потому, что Хейснер при всей своей резкости был не любитель качать права или же, возможно, просто привык принимать приказы начальства как должное, что, в сущности, одно и то же. Если даже он и бывал резок, то за этой резкостью не скрывалось никакого неуважения к старшим по званию. А уж у офицеров нюх на такие вещи ой какой тонкий! Вот почему они видели в Хейснере дисциплинированного солдата — а он таковым и был, а к его резкости подчас примешивалась простецкая искренность, что только укрепляло его репутацию человека простого, но надежного.

Несколько месяцев назад Хейснер воспринимал Кордтса как заносчивого и хитроватого типа, привыкшего посматривать на людей свысока. Нашивка на рукаве за проявленное при Холме мужество произвела на него впечатление, но, с другой стороны, разве можно судить о человеке по какой–то паршивой нашивке? Как бы то ни было, нашивка не сыграла особой роли, потому что со временем он начал смотреть на Кордтса по–новому, научился видеть в нем совершенно другого человека — ну кто бы мог, например, подумать, что Кордтс умеет рассмешить? Может, именно это и расположило его к Кордтсу, Хейснер не мог с уверенностью сказать. Однако прошло несколько недель, Кордтс ни разу не выказал по отношению к нему враждебности. В свою очередь Хейснер не позволял себе в его адрес резкостей.