999-й штрафбат. Смертники восточного фронта

Кроме того, на немецких позициях несколько раз оказывались русские перебежчики, которые также сообщали о бедственном положении советских воинских частей, осаждавших Холм. Немцы были чрезвычайно удивлены, увидев красноармейцев, пытавшихся проникнуть внутрь стремительно сужавшегося периметра. Насколько же скверной была обстановка в рядах русских войск, если люди бежали от своих соотечественников и пытались найти пристанище среди врагов? Неужели все действительно так плохо? Шерер приказал кормить перебежчиков и заставил их перетаскивать боеприпасы и продовольствие из одной части города в другую, на различные огневые точки. Русские подчинялись с какой–то необычной благодарной покорностью. Была ли она искренней? Похоже, что да, но кто на самом деле мог утверждать это… Нескольких пленных тайком увели и расстреляли в каких–то неприметных углах вопреки приказаниям Шерера, руководствуясь какими–то неясными соображениями мести. Дезертиров было немного, но они продолжали прибывать время от времени. Теперь эти люди свободно передвигались по городу, без всякой охраны, ели вместе с солдатами немецкого гарнизона. Шерер также не отказывал в пище немногим гражданским лицам, все еще остававшимся в городе.

Последняя казнь на виселице состоялась несколько месяцев тому назад. После нее выстрелы в спины немецких солдат прекратились.

В ночных снах или в дневном горячечном бреду в сознание Кордтса возвращались эти жуткие картины. Казалось, будто в его мозгу на миг открывались двери комнат, в которые он мог время от времени снова зайти. Ему вспомнилась казнь, состоявшаяся в один ясный зимний день, затем еще одна, когда было облачно и шел сильный снег. Это была последняя казнь, подумал Кордтс, и состоялась она после того, как были убиты Байер и фельдфебель из отряда егерей. Сначала на небе появились плотные облака, затем пошел снег, но до этого с эшафота, установленного на главной площади, столкнули пятерых человек. У каждого на шею была наброшена петля. Их настигла заслуженная кара, подумал он, и даже если кто–нибудь из них был казнен по ошибке или даже все они по воле Божьей оказались в этом недобром месте случайно, то все они в любом случае рано или поздно умерли бы. Для того кто так явно презирал войну, он испытывал на удивление лишь самую малую жалость к гражданским. Многие защитники города и большинство их упрямых противников были всего лишь мальчишками, которые вполне могли ненавидеть собственные страдания, но принимали их как часть невероятного хода событий, так, как они принимали свою работу и трудную монотонную судьбу в своей гражданской, мирной жизни. Война не была привычным повседневным явлением, но, начавшись, она стала именно такой, и поэтому к ней относились достаточно буднично, ее презирали и ненавидели. Однако в подобных критических обстоятельствах они даже находили в себе мужество, чтобы воспринимать ее с обычным обязательным стоицизмом. Независимо от того, как обстояли дела, в конце концов, слабаки были слабаками, точно так же как и в гражданской жизни, хотя здесь всем им эти истины напоминали в более острой, жесткой форме. Слабаком Кордтс не был, как и не имел особых политических убеждений. Он отличался лишь явно выраженным гневом и в целом был неглупым парнем. Ему было под тридцать. Вообще–то его ровесники, призванные на воинскую службу раньше, были почти все убиты. Его же смерть еще не забрала к себе. В будущем солдаты его возраста почти все погибнут от вражеской пули или от жуткого холода, когда вермахт станет, образно выражаясь, огромной расчетной палатой банка для более неграмотных юнцов или зрелых мужчин в возрасте старше сорока лет.

На эшафоте стояла жуткого вида старуха, возможно, и не слишком старая, но крайне уродливой внешности.

— За Родину! — крикнула она, обращаясь к бесшумно идущему снегу. Стоявший рядом с ней мужчина был похож на обычного крестьянина, а вовсе не на диверсанта, который явно смирился с судьбой, попавшись случайно, и сейчас напоминал человека, выслушивавшего брань сельского старосты за то, что разорил соседский курятник и теперь готов тупо принять за это смерть.

Рядом с ним стоял мальчишка лет тринадцати. Похоже, что все русские дети лет с шести становятся неотличимо похожими, более честными и разумными созданиями, чем их родители. В их взгляде есть нечто такое, чего ни за что не найти у немецких детей или детей в какой–нибудь другой стране. Во всяком случае, Кордтс нигде ничего подобного не видел. И все же, когда они становятся старше, то делаются совершенно безумными или склонными к преступлениям жестокими болванами. Кордтс еще никогда не встречал в этой стране взрослых, которые хотя в какой–то степени напоминали собственных детей.