А она была ничего

– Чтоб тебе и «неудобно»? «Стыдно»? Да у тебя совести нет и не будет. И планы такие грандиозные тоже не строй. Пораньше он приедет, ага. Как же. Скорее твои кудряшки на башке сами выпрямятся. Насмешил.

Я скорчил рожу ему в ответ и поправил очки, которые из-за этого съехали на кончик носа. Сема оперся локтями на стол и наклонился ко мне, хитро ухмыляясь. В его взгляде чувствовалась какая-то авантюра.

– Лучше скажите мне, друг любезный, что мы будем делать на той неделе после премьеры? – он придал искусственную хрипотцу голосу.

– Не знаю, можно в бар сгонять вечером, – ответил я с набитым ртом и пожал плечами.

– Тут как бы есть вариант поехать к Сыдкаевой и ее хахалю в пятницу после премьеры. Слышал, она хочет позвать всех выпуск спектакля отмечать, – Сема откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.

– И что мы там забыли? – поморщился я. – Ты же знаешь, что у них абсолютно нечего ловить. Плюс мы уже договорились с родителями Светы встретиться на ту субботу. Так что ночной загул – это точно без меня. Не хочу потом с опухшей рожей к ним в гости за город ехать.

Родители Светы позвали меня к себе, как я понял, чтобы поздравить с премьерой. И я подумал, что если подвернется случай, будет благоприятная обстановка, то, может, даже под это дело официально попрошу у главы семейства руки его дочери. Хотя, если говорить откровенно, я не видел в этом какого-то особого сакрального смысла. В любом случае, мне нужно быть там свежим и бодрым.

– Ой, ну какой же ты стал зануда, как с ней съехался! Кошмар! Знаешь что? А я б вот сходил. Авось там будут те симпатичные сыдкаевские подружки. Помнишь их? Ну эти, хористочки, – сладко протянул Сема, а затем вдруг резко искусственно насупился, сложил руки на столе в замок и начал родительским тоном: – Федор, как я уже неоднократно заявлял, мне крайне не нравится ваше поведение и настрой в последнее время. И все бы ничего, но премьеру отказаться отмечать – вот это уже, я считаю, перебор! А еще, между прочим, примета очень плохая. Почти как мертвяков в гробу играть. Так что все, ничего не хочу больше слышать! В этот раз отказы не принимаются. Мы едем, и точка. Расслабься! Че ты, а? Все будет чин-чинарем! Немножко посидим, чисто символически отметим, а потом ты слегка поздним вечером под легким шофе вернешься домой, выспишься и на следующий день огурцом спокойно отправишься к maman и papa своей ненаглядной. Ведь я же не уговариваю тебя забухать на неделю и никуда потом не ехать, в конце-то концов! К тому же мы и так сто лет уже с тобой не собирались! А тут и повод есть, и компания! Два из двух! Ну нельзя же быть таким каблуком! Тем более на расстоянии!

– Вот урод, опять за свое. Я устал уже от твоих подколок. Даже говорить ничего не буду, – пробурчал я, злобно разрезая кусок жареной курицы.

– Ну я серьезно. Поехали! Я еще кое-чего привезу с собой. Интересного. Не пожалеешь. Сорт убойнейший, – посмеиваясь, якобы тихо, но на деле чертовски громко, сказал Сема.

Девушки из отдела кадров тут же перестали болтать, повернулись в нашу сторону и начали греть уши.

– Ладно, хорош. Посмотрим. Разорался тут, – шикнул я, чуть не поперхнувшись. – Может быть, и завалимся туда на пару часов. Я уеду потом, а ты уже – как знаешь. Передай лучше соль, пожалуйста.

– Чувак, ну не здесь же! – еще громче выдал он и осклабился.

– Дебил. Соль дай, я жрать хочу!

После обеда мы вместе с Семой не спеша пошли на репетицию перед прогоном, куда уже потихоньку тоже стягивался народ. Она проходила в хорошо освещенном большом зале нашего театра, который вмещал в себя тысячу кресел с синей обивкой. При входе в это пустое величественное помещение приятно начинала кружиться голова. Видимо, от немного спертого воздуха, состоявшего из запаха остатков жидкости для дымовой машины, замши и легких нот паркетного дерева. Потолок зала был расписан трудящимися пролетариями, серпами, молотами, а в его центре висела большущая люстра. По бокам у лож торчали канделябры и разные лампы с закосом под девятнадцатый век. Занавес был открыт. Монтировщики уже вытащили декорации, превращающие сцену в ночной клуб двадцатых годов, а также выкатили рояль и экран, транслирующий субтитры. Чуть поодаль от этого всего расхаживал Иво Адамсон и настойчиво, с эстонским акцентом, что-то втирал Алине Владимировне, активно жестикулируя. Она, по-балетному ровная и статная, вытянулась и смотрела в зал. Было видно, как ей неприятно с ним общаться. Определенную лепту в это, естественно, вносило амбре из перегара, которое стало неотъемлемой частью его парфюма.