А.П.Чехов: Pro et contra

Таких людей, как Рачинский, очень мало на белом све­те, Но, не сердитесь, я не отдал бы в его школу своих детей. Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспи­тание, — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью по­могать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я те­перь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным. Религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да испра­вится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же это время чувствовали себя маленькими каторжниками. Да, милый. Ра- чинского я понимаю, но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потемки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было страда­нием ¹¹.

Научную точку зрения, какую Чехов применял к религии, он распространял и шире. Умно, научно-холодным взглядом хотел он смотреть и на всю жизнь вообще.

В одном из довольно ранних писем (к Суворину, 1894 г.) он признавался: «Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уве­ровать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда меня перестали драть, была страшная. Тол­стовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, а толсто­вская манера выражаться, — рассудительность и, вероятно, гип­нотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует. Расчет­ливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса...

Естественные науки сделают теперь чудеса, и они мо­гут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею мас­сою, грандиозностью». ¹²

IV

По натуре Чехов считал себя реалистом и в основе не ошибал­ся. В сочинениях его занимает только реальное, подлинное, жи­тейское. Тургенев считал себя европейцем из европейцев, отде­лавшимся от всяких предрассудков, и посмотрите, как его рассказы выдают головой не заглушенную в нем никаким ев­ропеизмом мистику! Вспомните только его «Призраки», «Кла­ру Милич», «Рассказ отца Алексея», «Стук, стук», «Сон», «Песнь торжествующей любви». Взгляду Чехова, по-видимо­му, ничто не предносилось в жизни в мистическом озарении. Раз или два в жизни он делает отступление в сторону рассказа фантастического. Действуя в полный разгар рождественской литературы, он не оставил ни одной вещицы на таинственную тему. Единственный раз в жизни он подошел к теме безотчет­ного страха. В рассказе «Страхи», который, по-видимому, нич­то не мешает принять, как чисто автобиографический, Чехов рассказывает три случая большого перепуга в своей жизни.

Посмотрите, как просто, естественно, по-докторски объяс­няет он то, что сначала показалось ему мистически-жутким. Раз ночью, в лесу к нему пристала большая черная собака. Под жутким чувством Чехов прошел свою дорогу, поминая фаустовского пса, думая о галлюцинациях, каким подвержены нервные люди. Но дома он застал гостя, который стал ему жа­ловаться на пропажу своей дорогой собаки.

Другой раз, в час ночи, в полном одиночестве он видел, как сам собою, никем не толкаемый, грузно прокатился вагон по рельсам железной дороги. Встречный мужик объяснил ему яв­ление — «на 121 версте уклон. Цепи в заднем вагоне не вы­держали.». Так просто и нестрашно все в жизни, говорит Че­хов даже этим единственным своим «страшным» рассказом. Не объясняет он только первого случая своего страха, когда он видел ночью на колокольне огонек, которому никоим образом там было не место.

Чехов был искренним человеком. Ни за одну его вещь, и ни за одно письмо его нельзя упрекнуть в малодушии, в не- дocтатке гражданского мужества, в скрывании своего настоя­щего взгляда. Он не боялся либералов и открыто выражал в своих письмах достойное большого человека презрение к партийной узости и либеральному мещанству. Он не мог рисо­ваться перед теми, кому делал в письмах выписанные призна­ния и не играл перед ними на либерализм. Плещеев, Щеглов и Суворин были его друзьями. Мнения о нем Меньшикова, Дя­гилева не могли принести ему ни выигрыша, ни проигрыша. Все это надо принять как есть. Чехов считал себя человеком без мистической религии и без мистических настроений.

Чем иным, как не отзвуком личных его взглядов звучат, на­пример, такие места («Три года»):

«Говорили о смерти, о бессмертии души, о том, что хорошо бы в самом деле воскреснуть и потом полететь куда-нибудь на Марс, быть вечно праздным и счастливым, а главное — мыс­лить как-нибудь особенно, — не по-земному.

А не хочется умирать, — тихо сказал Ярцев. — Никакая философия не может примирить меня со смертью, и я смотрю на нее просто как на погибель. Жить хочется.

Вы любите жизнь, Гаврилыч?