А порою очень грустны

Было всего лишь начало одиннадцатого. В столовой и баре по-прежнему ярко горели огни. Прямо перед нею месяц освещал обрывки облаков, которые быстро перемещались над темным заливом. Ветер был сильный, задувал Мадлен в лицо, словно заинтересовавшись ею лично. Он прилетел сюда, в такую даль, через весь континент, с персональным сообщением для нее.

Она постаралась вспомнить то, что говорила врач в больнице Провиденса в тот единственный раз, когда им довелось побеседовать. На то, чтобы подобрать подходящую дозировку, часто уходит некоторое время, так она говорила. Побочные эффекты обычно бывают хуже всего поначалу. Поскольку в прошлом литий действовал на Леонарда хорошо, не было никаких причин полагать, что в будущем это изменится. Дело было лишь в том, чтобы подобрать новую дозировку. Многие из страдающих маниакальной депрессией жили долго и добивались успехов.

Она надеялась, что все это правда. Когда Леонард был рядом, у Мадлен возникало чувство собственной исключительности. Казалось, будто до встречи с ним кровь у нее в жилах текла сероватая, а теперь стала насыщенной кислородом, красной.

Она каменела при мысли о том, что может превратиться в человека, живущего вполсилы, каким была прежде.

Так она и стояла, не сводя глаз с черных волн, и тут до ее слуха донесся какой-то звук. Кто-то быстро приближался к ней по песку с мягким топотом. Мадлен обернулась; на нее выскочило что-то темное, стелющееся по земле. Через секунду она узнала королевского пуделя Дианы Макгрегор, который пронесся мимо. Пасть собаки была разинута, язык высунут, удлиненное и нацеленное тело напоминало стрелу.

Спустя несколько секунд появилась и сама Макгрегор.

— Ваша собака меня напугала, — сказала Мадлен. — По звуку совсем как лошадь.

— Да, знакомое ощущение, — ответила Макгрегор.

Она была одета в тот же плащ, что и две недели назад на пресс-конференции. Седые волосы вяло болтались по обе стороны от ее морщинистого умного лица.

— Куда она побежала? — спросила Макгрегор.

Мадлен показала:

— Вон туда.

Макгрегор сощурилась, вглядываясь в темноту.

Они стояли рядом на берегу, не чувствуя необходимости говорить что-то еще.

Наконец Мадлен прервала молчание:

— Когда вы едете в Швецию?

— Что? А, в декабре. — Макгрегор не проявила особого энтузиазма. — Не понимаю, зачем шведам всех приглашать в Швецию в декабре. Вы понимаете зачем?

— Летом было бы лучше.

— Там почти не будет дневного света! Наверное, поэтому они эти премии и затеяли. Чтобы шведам было чем заняться зимой.

Внезапно мимо пронеслась собака, взрывая песок.

— Сама не знаю, почему мне так хорошо, когда смотрю, как бегает моя собака, — сказала Макгрегор. — Как будто мне самой, хотя бы отчасти, удается заодно прокатиться. — Она покачала головой. — Вот до чего дошло дело. Живу за счет своего пуделя, вместо того чтобы действовать, наблюдаю.

Пробежав туда-сюда еще несколько раз, пудель вернулся и стал прыгать вокруг хозяйки. Заметив Мадлен, животное подошло обнюхать ее, начало тереться головой о ее ноги.

— Она ко мне не слишком привязана, — сказала Макгрегор, не сводя с собаки своего объективного взгляда. — К любому пойдет. Умри я, она через секунду меня забудет. Правда ведь? — С этими словами она подозвала пуделя и энергично почесала его под челюстью. — Да, забудешь. Забудешь, забудешь.

После Парижа они отправились в Ирландию, потом снова на юг, через всю Андалузию, в Марокко. Митчелл начал при всякой удобной возможности потихоньку заглядывать в церкви. Здесь, в Европе, церкви были везде: и эффектные соборы, и тихие часовенки — все они до сих пор действовали (правда, обычно стояли пустые), двери каждой были открыты бродячему паломнику, даже такому, как Митчелл, хотя он не был уверен, имеет ли право на такое звание. Он заходил в эти темные, полные суеверий помещения и разглядывал выцветшие фрески с грубыми, кроваво-красными изображениями Христа. Всматривался в пыльные сосуды-реликварии, где содержались кости святого Кого-то там. Взволнованный, торжественный, он зажигал церковные свечи, всегда с одним и тем же неуместным желанием: чтобы Мадлен когда-нибудь как-нибудь стала его. Митчелл не верил, что свечи могут возыметь действие. Он был против просительных молитв. Но от всего этого ему делалось немножко лучше: он ставил свечку за Мадлен, думал о ней минуту, окруженный покоем старой испанской церкви, а на улице море веры отступало «В тягучем споре / С полночным ветром», и он слушал, «как за часом час / Лишь галька мира шелестит вдали».

Митчелл прекрасно понимал, что ведет себя странно. Но это было не важно, потому что никто этого не замечал — вокруг никого не было. Сидя на скамье с жесткой спинкой, чувствуя запах свечного воска, он старался не шевелиться, открывая душу тому, что тут присутствовало, как бы оно ни называлось, тому, что могло обратить на него внимание. Возможно, тут не было ничего. Но разве можно понять, пока не подашь сигнал? Вот чем занимался Митчелл — подавал сигнал главной конторе.