А зомби здесь тихие

Недолгое счастье, выпавшее им, осталось на его памяти краткими эпизодами, позднее размытыми, совершенно потускневшими за хороводом впечатлений его невозможно длинной жизни. Как он сам расчесывал ее длинную, ниже колен, каштановую косу, как всякий раз жадно ловил посылаемый снизу вверх взгляд ее доверчивых серых глаз, а морозными ночами, в плену меховых одеял, утыкаясь в ее терпко пахнущую подмышку с завитками мягких волос, спасался от извечного своего одиночества. Наследник их, который должен был, по пророчествам славояр, соединить в себе звериную удаль предков матери и сияющее величие отца, погиб при родах. Несколькими днями после скончалась от лихорадки и его мать.

Следующей и последней его страстью, много лет спустя, стала Вермилия Козалевски, пшетская маркитантка и вдова гусарского трубача, взятая в качестве трофея в Рюгге и успевшая побывать в кухарках у князь-кесаря Большакова. Поэт в душе, любитель поесть и выпить, горлопан в завитом парике и кружевах, с золоченой саблей, тот посвятил ей нежно-похабное стихотворение «девочка-коза, зеленючие глаза».

Узнав о страсти мортиарха, князь без возражений уступил свою кухарку другу и повелителю. Только вдохновенное стихотворение его очень быстро превратилось в народную песню. Ее распевали пьяными голосами в кабаках и на ночных улицах. Распевали с лихим посвистом, ужимками ложечников и барабанным боем, выдвигаясь к чужим границам с пищалями на плече. Распевали, прячась в лопухах и бренча по гуслям под окнами волоокой зазнобы, ловко уворачиваясь от помоев, что выплескивает из ведра, внезапно распахнув ставни, ее строгая матушка.

С песней мортиарх ничего не мог поделать. «Ты можешь убить каждого из этих певунов, – сказала ему Вермилия, – но по силами ли тебе убить песню? Пусть веселятся, что это изменит?» Она была прирожденным политиком, не в пример своему легендарному мужу. Еще у нее было чувство юмора. На личном своем гербе, украшавшем дверцы возка, посуду и кафтаны прислуги, велела увековечить и образ непоседливой девочки-козы, и образ «меча возмездия» из финала песни – крапивную ветвь.

Говорили, что, узнав об этом, князь-кесарь Большаков велел подать водки, сказав: «Хороня мою кухарку, ныне чествую мою повелительницу», стал пить. Пил целую неделю или две, до того как присутствие его не понадобилось срочно на Совете Архиличей и ему не пришлось рано поутру приводить себя в порядок, купаясь в проруби и обтираясь снегом.

Вермилия Благословенная, покорившая черное сердце мортиарха, очаровавшая весь его двор, всех его вассалов и наместников, всех заграничных посланников и владык, что имели удовольствие беседовать с ней, включая даже джаферского визиря, даром что тот был евнухом… Вошедшая с тяжелой руки мортиарха в наши жизни, став нашей правительницей. Как и он сам – вездесущая и неотъемлемая от этой страны и этого города, ныне засыпаемого листопадом. Мортиарх пережил даже ее, Благословенную государыню, сопровождавшую его во всех поздних походах, подарившую ему двух мальчиков, хохотунов и непосед, ничем не похожих на своего мрачного отца и, как показало время, совершенно неспособных к правлению.

Он пережил все три своих страсти и всех тех уличных девок, трактирных потаскушек и походных шлюх, что охотно отдавались ему за звонкую монету, а он равнодушно брал их, будто выполняя давным-давно заученный ритуал, не сбрасывая с плеч своей медвежьей накидки, не снимая с ног своих змеиных сапог с серебряными носами-черепами. Он пережил всех своих сподвижников, кроме старца Большакова, первым из вельмож осмелившегося пройти через то Превращение, что некогда продемонстрировал им Граурон.

Он пережил всех своих врагов – от вистирского кесаря до адримуского Пасынка, но даже он – наш Бессмертный и Вечный, наш мортиарх, хотя в это невозможно было поверить, оказался не вечен.

Мортиарх ушел, а за распахнутыми витражными окнами его громадного и чудовищного, пестрого и безвкусного терема-дворца дышал и жил его город, сердце его империи. Горожане не оплакивали его, потому что давно смирились с его кажущимся бессмертием. Потому что давным-давно позабыли о его существовании. Как и его величественные хоромы, ставшие прижизненным памятником-склепом, он, сперва так пугавший и восхищавший своими ужасающими нечеловеческими пропорциями, своим темным величием, своей неуместностью в мире живых, сроднился с нашим зрением. Стал неотъемлемым, незаменимым и… незаметным. Как рука или нога, ухо или нос, как всякая часть тебя, что считаешь неотъемлемой, истинную важность ее присутствия в твоей жизни начинаешь замечать, лишь потеряв…