А зори здесь тихие… (сборник)

– Не в том дело, бабушка, сейчас каждый второй, если не двое из трех, – сироты при живых родителях: когда они видят-то их? И главное, какими? Если не пьяными, то раздраженными, если не раздраженными, то обиженными, если не обиженными, то либо обманутыми, либо обманувшими. И непременно всегда, во всем – лгущими. Лгущими и врущими и в большом и в малом без всякого смущения! – Дашенька раскраснелась от волнения, похорошела, и старуха сейчас любовалась ею. – У меня мама… ну, то есть мачеха, хотя она потребовала, чтобы я ее мамой называла, – хороший хирург, золотые, говорят, руки, к ней с горем да бедой не только город – вся область едет. Нет-нет, никаких денег она не берет, что вы, что вы, у нас ведь бесплатное медицинское обслуживание! Но если вы в ее квартире одно несчастье свое оставили, а не хрустальную вазу или антиквариат, ею любимый, то операцию она делать не станет. Она сразу же по горло занятой окажется, прямо невероятно занятой, и резать будут ее ассистенты. А вот если вы догадливы, щедры и при этом рассеянны – от горя, разумеется, от беды, что на вас свалилась! – тогда времени у нее хватит. Как только за вами дверь захлопнется, она тут же при мне и при отце к оставленному вами ринется. «Ну-с, любопытно, что же это нам сегодня забыли?..» Вот как она приговаривает и руки потирает при этом, представляете? И все будет сделано в полном соответствии со стоимостью забытого. Все! И больной будет спасен, потому что руки у нее действительно золотые, и такие забытые подарки она отрабатывает на совесть, если о ее совести вообще можно упоминать. Я еще в десятом первый скандал закатила, а она мне знаешь, бабушка, что сказала? Ты, говорит, доченька, у меня там, на Западе, имела бы виллу, яхту, голубой «Мерседес» и ходила бы в мехах и бриллиантах, потому что я людей с того света вытаскиваю. Вот какая у нее философия, и я бы ушла сразу, если бы могла, но тогда я не смогла. Я только ревела да бунтовала, пока Ларика не встретила, а когда узнала, что и у него родители – консервы, «Штирлицы в собственной стране», как он их называет, тогда ушла. Как стояла, так и ушла, потому что мы с Лариком твердо решили, что так, как живут наши родители, жить не будем. Ни за что не будем, ни за какие коврижки!

– Стало быть, это ты научила Ларика рюмки об пол грохнуть? А зачем так научила?

– А чтобы проверить, болтун он или человек. – Даша рассмеялась. – Пошутила я тогда, если честно, а он – грохнул.

– Проверила, значит? – хитро заулыбалась старуха. – Ну и как?

– Все сомнения мои в том хрустальном грохоте развеялись, вот, бабушка, что из шутки получилось. То получилось, что, когда он мне предложение сделал, я ни секунды не колебалась. И вы бы тоже не колебались, правда?

Старуха ничего не успела ответить – ни согласиться, ни пожурить за шуточку, ни удивиться, как вошел Ларик, неся огромную стопку книг в ярких глянцевых суперобложках. Положить их на стол он не смог – нижнюю держал двумя руками, а верхнюю прижимал подбородком, и Даша стала помогать. Она снимала книги по одной и клала на стол; старуха суетливо раздвигала чашки, очищая место, и получилось так, что как раз перед нею легла толстая и, видно, очень дорогая книжка, с обложки которой тепло полыхнуло золотом нимбов и венцов.

– Никак икона?

– Владимирская божья матерь, – пояснил Ларик. – Эта книжка хоть и про древнерусское искусство, а издана в Италии, и репродукции в ней – первый класс. Мать откуда-то приволокла – может, взятку сунули по обмену «ты – мне, я – тебе» – и мне подарила великодушно на прошлый день рождения.

С помощью Даши он переложил все книги на стол и теперь взял ту, с божьей матерью, и веером пролистал перед бабкой. И старуха обмерла, когда замелькали перед нею иконы. Большие, маленькие, средние. Божьи матери, спасы, угодники и мученики. Скромные и многоцветные, житийные и простые, в лик, в рост, поясные… Столько икон она видела только однажды: когда их жгли, а бабы боялись плакать, водили вокруг того костра хоровод и надрывно, заглушая внутренний вопль, орали: «Сеялка-веялка, молотилка-трактор! Сеялка-веялка, молотилка-трактор!..»

– Святых-то у тебя, Ларик, святых-то, – благоговейно вздохнула она и, помолчав, призналась в том, что тревожило: – А мы своих сожгли.

– Слыхал, старуха учительница рассказывала. Я ей: как же вы, культурный человек, допустили такое варварство? А она как завопит! – Он весело рассмеялся. – Оказалась до сей поры воинствующей безбожницей, абсолютные консервы в собственном соку.

– Сожгли мы свои иконы, – не слушая, горько повторила старуха, но обратилась уже не к внуку, а к Дашеньке.

– Я же говорю: варвары. Это ведь, бабуин, не принадлежность религии, это народное искусство. Причем уникальное, а учительнице, чтоб поняла, напомнил, что искусство – это еще и стоимость. Мол, стоимость вы тогда жгли, если попросту – деньги. И при жуткой бедности своей сожгли целую кучу денег. Нет, ты только представь, Дашенька, ту нищету и ту темноту…