Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла

В четвертом романе «Артур Мервин» Брауну особенно удалось описание желтой лихорадки в Филадельфии и ее окрестностях; есть подобные сцены и в «Ормонде». В изображении эпидемий Брауну не было равных. Шелли был очень разочарован, что герой романа променял простую крестьянскую девушку на богатую еврейку. Правда, он понимал, что без этой измены в романе не было бы печальной развязки. Ведь три предыдущих романа писателя также кончались трагически.

Эти четыре книги, бесспорно, были творениями незаурядного таланта: замечательны они еще и тем, что в них самые обыденные причины приводили к самым, казалось бы, сверхъестественным последствиям. «Виланд» как никакой другой «готический роман», вызывает в читателе суеверный ужас.

Браун написал еще два романа: «Джейн Талбот» и «Филип Стэнли». В них он отошел от «готики» и ограничился описанием будничной жизни. В отличие от предыдущих, последние две книги писателя большого успеха не имели.

Из всего, что Шелли читал, глубже всего укоренились в его сознании и повлияли на формирование его личности первые четыре романа Брауна, а также «Разбойники» Шиллера и «Фауст» Гете. Он неустанно изучал великих поэтов древности, Навсикая и Антигона были его любимыми героинями. Не помню, чтобы он восторгался кем-нибудь из наших старых английских поэтов, за исключением, пожалуй, Шекспира и Мильтона.

Он самозабвенно любил Вордсворта и Колриджа, в меньшей степени — Саути. Все они оказали заметное влияние на его стиль, а Колридж к тому же и на воображение. Однако восторгаться еще не значит испытывать душевную близость, — именно произведения Брауна более всех остальных авторов отвечали складу его ума. Особенно близок ему был идеальный и вместе с тем столь живо написанный образ Констанции Дадли.

Ему также очень нравились «Стансы» Вордсворта, написанные на экземпляре «Замка праздности» Томсона[846]. Он говорил, что пятое стихотворение всегда напоминало ему обо мне. На это я отвечал, что первые четыре, напротив, во многом приложимы к нему. «Поразительная проницательность Вордсворта, — говорил Шелли, — проявилась в том, что в стансах он прозорливо сблизил двух столь непохожих друг на друга вымышленных персонажей и что при этом каждый из них в отдельности живо напоминает двух реально существующих друзей. И это в стихотворении, написанном задолго до того, как они познакомились; когда они еще были детьми, а сам он понятия не имел об их существовании».

Восторг, который испытывает герой первых четырех стансов Вордсворта в саду счастливого замка, его мятущийся дух, неуемная тяга к странствиям, изнеможение, в котором он возвращается и предается покою, — все в этих стихах словно списано с Шелли. Особенно показательны в этом смысле строки четвертого станса:

Тот почитал избранником его,А тот считал прямым исчадьем ада,

Служил поэзии и оттого,Могучий дух, как облаков громада.Мчал ввысь его, сметая все преграды.

Шелли часто цитировал похожий отрывок из «Чайльд Гарольда», также принимая его на свой счет:

Моряк в порту найдетКонец трудам опасным и заботам,А дух — уплывший в Вечность мореход —Не знает, где предел ее бездонных вод[847][848]

.

Одной из причин его постоянного беспокойства была и вегетарианская диета. Когда он жил на одном месте, то строго и сознательно соблюдал диету, которая, однако, не шла ему на пользу: от растительной пищи он слабел, нервничал, легко возбуждался. В это время на него находили всевозможные причуды, которые вынуждали его переезжать из одного города в другой. Останавливаясь в гостиницах, он питался, по его словам, «как попало», то есть как все остальные. Когда же от обычной пищи ему становилось лучше, он считал, что все дело в перемене места, а никак не диеты. Как-то раз, живя за городом, я получил от Шелли записку с просьбой навестить его в Лондоне. Я приехал и застал его в постели.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он мне. — Наверно, по-прежнему питаетесь животной пищей и пьете спиртное?

Я ответил утвердительно.

— Вы же видите перед собой разболевшегося вегетарианца.

— А может быть, именно в диете и кроется причина вашей болезни?..

В этом Шелли никогда бы сам не признался, однако вскоре после нашего разговора он вновь пустился в далекое путешествие по каким-то глухим местам и, питаясь «как попало», разумеется, поправился.