Абраша

15 апреля…

Вчера не дописала, не могла собраться с мыслями. Наверное, они правильно делают – я так бы не смогла, – но правильно. Не они первые, не они последние. И еще не известно, куда они после Вены направятся. Дай Бог им удачи. Ужас весь в том, что навсегда! Навсегда я теряю близкого человека, никогда больше не увижу мою Катерину, а ведь вся жизнь – с горшка – прошла с ней.

А еще я очень испугалась за Коку. Даже не знала, как ему сказать. Испугалась потому, что «дурной пример заразителен». (Дурной – не дурной, не в этом дело – заразителен

!). Тем более что, как мне казалось, почва для такого решения у него подготовлена. Он уже не один раз заводил разговор об Ариадне Скрябиной – запала она ему в душу. Это стало какой-то Idée fixe:

быть с обиженными, с оболганными, как он говорит. Когда я ему возразила, что Ариадна, как-никак, вышла замуж за иудея – прекрасного поэта, кстати, Довида Кнута, посему переход в веру мужа не такая уж редкость, он взорвался, накричал на меня, что я ничего не понимаю, фыркнул и хотел уйти. Правда, потом отошел и пытался мне объяснить, что мои слова – это перепевы мнений людей либо безграмотных, либо юдофобски настроенных, которым невмоготу признать величие Ариадны, поперек горла ее жест, а переход в иудаизм в том историческом контексте был именно жестом свободного мужественного и принципиального человека. Он, как всегда, прав: дочь великого русского композитора до Кнута уже дважды была замужем и оба раза за иудеями – один раз за композитором Лазарюсом, а другой – не помню, за кем, – но в иудаизм не переходила; сделала она это только перед лицом непосредственного вторжения немцев, зная о судьбе еврейства на оккупированных территориях, то есть сознательно бросала вызов наци. Кока добавил: это была «брошенная им в лицо перчатка», демонстративный «шаг вперед» – в «строй гонимого и убиваемого народа» (когда Кока разгорячится, он начинает очень уж красиво излагать). Я опять, дура, попыталась возразить ему, что, не умаляя героизма этой женщины, принявшей гиюр буквально накануне нацистского вторжения и разгрома Франции, не понимаю, как можно было рисковать ребенком – беззащитным новорожденным мальчиком, которому она сделала, как и положено, на 8-й день обрезание, находясь на нелегальном положении, в самый страшный для нее 43-й год, когда она занималась отправкой еврейских детей в нейтральные страны и доставкой во Францию оружия, возглавляла штаб еврейского партизанского отряда в департаменте Од, то есть находилась ежесекундно в одном шаге от смерти или концлагеря, – она же рисковала не собой, а маленьким Йосей. Причем она не была наивной француженкой, верящей в «цивилизованность» немцев: она писала – кричала – в своих статьях задолго до катастрофы, когда еще Европа благостно взирала на кровавые забавы жизнерадостных арийцев, о том, что ждет Европу и еврейство под нацистами. Осознавая всё, пошла на это – не по-ни-ма-ю!  – Кока долго молчал, потом сказал: «и не поймешь». Тогда меня осенило, что, будь он на месте Ариадны Скрябиной, мог бы поступить так же. Идея встать в «один строй с обиженными…» – Что ему может взбрести в голову? Особенно после Катькиного решения об отъезде! Ведь собиралась же «взойти в Иерусалим» Ариадна. – Господи, помоги мне, грешной. Может, и он надумает на Землю Обетованную? – Ну, это – без меня! А ведь может!..