Абсолютист

— Тристан, держи себя в руках, — тихо говорит Уилл, обнимает меня за плечи, смотрит мне в глаза долгим взглядом. Пальцы впиваются мне в тело, и меня, несмотря на горе, пронизывает электрический разряд. Уилл впервые заговаривает со мной после корабля и лишь второй раз дотрагивается до меня после отъезда из Англии — первый раз был, когда он помог мне подняться со дна затопленного окопа. — Не раскисай, ладно? Ради всех нас.

Я делаю шаг к нему, и он сочувственно похлопывает меня по руке, задерживая ладонь явно дольше, чем нужно.

— А что это имел в виду Ригби, когда сказал, что ему было жалко услышать про… и не закончил фразу.

— Неважно, — говорю я и, охваченный скорбью, кладу голову ему на плечо.

Он на миг притягивает меня к себе, его ладонь — у меня на затылке, и я почти уверен, что губами он касается моей макушки, но тут появляются Тернер и сержант Клейтон, последний — громко вещая о какой-то очередной катастрофе, и мы с Уиллом разделяемся. Я вытираю слезы и гляжу на него, но он уже отвернулся, и я мыслями возвращаюсь к своему старому другу, который теперь мертв, как и многие другие люди. Я не понимаю, хоть убей, за каким чертом я пошел смотреть на Рича, Паркса и Денчли, когда все это время мог лежать в одиночном окопе, урывая редкие минуты сна и ничего не зная обо всем этом — о доме, о Хай-стрит в Чизике, о матери, об отце, о Питере и всей этой чертовой компашке.

* * *

Мы наступаем, продвигаемся на север, захватываем длинный узкий ряд немецких окопов почти без потерь — во всяком случае, с нашей стороны — и потому удостаиваемся визита генерала Филдинга.

Сержант Клейтон все утро места себе не находит. Он желает лично осмотреть всех солдат, чтобы убедиться: они находятся в нужной точке шкалы, на одном конце которой — чистота согласно уставным требованиям гигиены, а на другом — грязь, подобающая тем, кто воюет не щадя живота своего. Он идет вдоль строя в сопровождении Уэллса и Моуди — у одного в руках ведро с водой, у другого с грязью — и лично умывает или, наоборот, пачкает лица, не отвечающие его высоким требованиям. Со стороны это выглядит полным безумием. При этом Клейтон, как обычно, кричит, визжит, изрыгает черные проклятья или преувеличенные похвалы, и мне кажется, что он потерял рассудок. Уильямс рассказал мне, что Клейтон — один из близнецов-тройняшек и его братья погибли в первые же дни войны из-за гранат, которые разрывались слишком быстро после выдергивания чеки. Не знаю, правда ли это, но в любом случае — еще один миф из тех, которыми Клейтон уже оброс.

Когда генерал наконец прибывает (с опозданием на два часа), Клейтона никак не могут найти, и оказывается, что он в сортире. Как будто специально время выбрал, смеха ради. За ним посылают Робинсона, и еще через десять минут сержант появляется, багровый от ярости; он пронзает злобным взглядом каждого подвернувшегося на пути солдата, словно тот персонально виноват, что Клейтон именно сейчас пошел посрать. Очень трудно удержаться от смеха, но мы стараемся изо всех сил, а то отправят прокладывать колючую проволоку в темноте.

В отличие от Клейтона, генерал Филдинг, кажется, вполне нормальный человек, даже разумный. Он заботится о благосостоянии вверенных ему войск, так как заинтересован в нашем выживании. Он осматривает окопы и по дороге разговаривает с солдатами. Мы стоим в строю, словно торжественно встречаем члена королевской семьи, — в каком-то смысле это так и есть, — а генерал останавливается перед каждым третьим-четвертым солдатом и спрашивает: «Ну как с вами тут обращаются?» или замечает: «Молодцы, хорошо воюете». Проходя мимо меня, он только улыбается и кивает. Он болтает с Хенли, который оказывается его земляком, и через минуту они уже обсуждают победы крикетной сборной какого-то паба в Слоне и Замке[9]. Сержант Клейтон маячит где-то за правым плечом Филдинга, внимательно слушает и заметно дергается, словно хотел бы контролировать все, что говорят генералу.

Тем же вечером, после отъезда Филдинга в тихую заводь генерального штаба, слышится ломкий звук — это бомбят с самолетов, милях в тридцати-сорока к юго-востоку. Я на несколько секунд нарушаю приказ, поворачиваю перископ в небо и любуюсь на снопы электрических искр — это бомбы падают на головы немцев. Или англичан, или французов. Какая разница. Чем скорей всех убьют, тем скорее все кончится.