Ад криминала: Рассказы и очерки

Напряженную душную тишину, прерываемую рваным ритмом тяжких вздохов, нарушил Рыжий — внешне похожий на бича. Это был Олег Аркадьевич Забриха, когда-то человек талантливый и веселый, однако, творческая судьба его складывалась серо и неприметно: в двух десятках фильмов, созданных с его участием, он неизменно оставался вторым режиссером и при этом всегда был в тени. Какой-то главной и важной черты характера (не то наглости, не то верткости), необходимой для личности первого режиссера, не хватало ему, а может, что-то главное и важное в его человеческом начале не позволяло заделаться лидером и переступить через вещи, недостойные внимания, на взгляд нормального обывателя. Есть же такие чудаки, которые способны на все, кроме одного — они не могут быть подонками. Что-то тут не срабатывает, талантливая личность ломается и деградирует. Ей становится все до лампочки, она лишь занята сохранением какой-то своей высшей нравственной ценности, ради которой и живет нелепой, безобразно неустроенной жизнью. Именно такой личностью был Забриха-Рыжий.

— Лешкин дух еще здесь, — устало прохрипел Рыжий, подняв стакан со своей "Имбирной". — В быту вы его знали всякого, но не знали как творца. А когда мы поступили во ВГИК, все верили, что на небосклоне нашего кинематографа всходит большая и яркая звезда. Этой звездой был он, а его дипломная работа… — тут Забриха осекся, — да что растекаться мыслию по древу, давайте помянем его, пусть для его праха земля будет пухом…

— Так что же помешало его карьере? — поинтересовался президент.

Режиссер вздрогнул и разволновался. Уставившись на Хозера злыми глазами, он коротко отрубил:

— Чрезмерное увлечение идеей государственности и русским мистицизмом, которое приняло форму самоуничтожения. Вам этого не понять!

— Почему же? — усмехнулся президент. — Разве у нас никогда не было государственности и своих героев?

— Вы никогда не приносили в жертву идее цвет своей нации, лучших людей отечества. Будь то идея равенства и братства или имперская идея. А что касается вашей государственности, то она анекдотична — это маленькая фикция, подпитываемая героями-пиявками, присосавшимися к лакомым кусочкам живого тела Земли. Все евреи — анти-’Граждане Кале”…

— Прямо-таки русский Гердер, — растерялся гражданин без гражданства. — Того и гляди, "Майн Кампф” начнет цитировать… Вот и говори вам об общечеловеческих ценностях! А у вас то марксизм, то антисемитизм… Одурели от догм. Без них просто жить не можете. И какой тут, к черту, плюрализм! Что за страна, уму не постижимо!

— А Россию умом постигать и нельзя. Еще Тютчев вразумлял! — взвился Рыжий.

— Да хватит вам! — осадила его Евгения Степановна. — Не забывайте, где вы находитесь и… по какому поводу! Петр Дмитриевич, Марина, наливайте там. Давайте за память об Алеше…

После того, как выпили по второй, Фатима-апа стала вспоминать своего умершего соседа:

— Леша мне все время напоминал Рогачева. Был такой заслуженный артист. Это когда я в винном магазине на улице Горького работала, в том же доме, наверху, Рогачев, значит, жил. Вот как-то раз. мы уже магазин забывали, а он, артист, через служебный вход пришел и бутылку просит. Лицо бледное и помятое, а сам почему-то во фраке. Ну, я его у себя в подсобке усадила, бутылку выставила и пошла пол мыть, у меня еще полставки уборщицы была. Закончила работу, прихожу, а он всю бутылку выпил. Сам еле на ногах стоит и чуть не плачет. Извини, говорит, дорогая Фатима, денег у меня нет. Я тебе свой фрак оставлю, вроде как под залог. Дорого стоит, в Англии шил. И ушел. Недели две за фраком не приходил. А потом слышу по радио: умер заслуженный артист Рогачев, похороны на Ново-Девичьем кладбище. А хороший был человек. Добрый, широкий. Вот и Лешка наш точно такой. Как гонорар получит, когда у него все хорошо шло, всех угостит, всем подарки купит. Мне как-то раз Коран на русском языке подарил, а говорят, она дорого стоит. Ох, как жалко его, молодой еще. А в последнее время он меня все про священный мост расспрашивал. Это, по нашей религии, тот, один конец которого в ад упирается, а другой — в рай. Леша как раз по этому мосту и идет. Один аллах знает, куда он попадет. Может, даже и в рай. Больших грехов у него не было, кроме как любил это дело, — она указала кривым сморщенным пальцем на бутылку.

— Ну он же не мусульманин, баба Фатима! — возмутился Рыжий. — Православному христианину дозволяется.

— Но не в таких количествах, — поддержал старуху Плаксий. — А покойник меры не знал. Это точно.

— Да что вы прицепились: знал покойник меру, не знал! — выкрикнула Марина. — Теперь уже все равно. Золотой он был человек, страдалец и поэт! Таких один на миллион рождается!

Фатима-апа повернулась к уху супруги Плаксия и зашептала:

— Это она так говорит, потому что от него чирим-бирим[5] была. Любила его сначала, а потом ненавидела. А теперь, как умер, опять любит. Она хоть и блудливая, а душа ее добрая!