Адам нового мира. Джордано Бруно

Он до сих пор всегда разделял и не раз высказывал общепринятое мнение, будто культурная часть общества может руководствоваться разумом, но простому народу необходима религия. Теперь это убеждение Бруно было поколеблено в самой своей основе, и сделали это не размышления, а кипевшая в нём страстная ненависть к Мочениго и его классу. Но в то же время он вспоминал, в какой он был ярости, когда на пути из Англии во Францию его лакей обворовал его, или когда толпа напала на него в Лондоне. С тех пор лондонская чернь оставалась в его представлении символом варварства и разрушения. Задача оказывалась неразрешимой, он перестал о ней думать и только с удовлетворением отметил, что в нём живёт неумолимое отвращение к Мочениго и к власти, которая во лжи и неразумии видит основное условие своего существования, только ими и держится.

Поднимаясь по лестнице, он слышал за собой тяжёлое дыхание Мочениго, бегом догонявшего его.

   — Подождите! — кричал Мочениго. — Я говорил это не всерьёз. Не в том смысле, в каком вы поняли. Вы должны понять, что я чувствую. Ну вот, теперь для меня день окончательно испорчен!

   — Я уезжаю, — сказал Бруно, не оглядываясь и не останавливаясь, чтобы подождать Мочениго. Из окон галереи падали лучи солнца, сверкая на двух скрещённых алебардах[191], висевших на стене. Бруно вдруг охватило желание снять эти алебарды, предложить одну Мочениго, другую взять себе и вызвать его на смертный поединок. Ему надоело воевать с настроениями, сложными психологическими воздействиями, скользкими обобщениями и сентенциями[192]

о жизни и смерти. Хотелось увидеть перед собой живого противника с жаждой убийства в глазах и стальным клинком в руке.

Бартоло, который, как казалось Бруно, оставался внизу, неожиданно появился перед ним из каких-то дверей и загородил ему дорогу.

   — Вас зовёт мой господин, — сказал он с поклоном, потирая руки.

Мочениго остановил Бруно и схватил его за руку.

   — Давайте не будем больше ссориться из-за пустяков.

   — Согласен.

   — Вы наконец объясните мне всё?

   — Вы ещё даже не одолели рукопись «Наблюдения над лампой Луллия», которую я дал вам.

   — Я там всё отлично понял. Таких вещей мне объяснять не нужно. Это — детские игрушки. Я хочу постигать всё так же непосредственно, как ангелы.

   — Я уезжаю, — повторил Бруно, избегая жадно пытливых глаз Мочениго.

   — Но почему? — стиснул руки Мочениго.

Бруно заметил, что Бартоло занял позицию на верхней площадке лестницы и стоял с видом смиренно-подобострастным, но вместе с тем и бдительным.

   — Мне надо ехать во Франкфурт.

   — Нет, вы хотите уехать из-за того, что сегодня произошло. Вы всё это нарочно подстроили, чтобы мне досадить. Я видел, как вы смотрели на того мерзавца, оскорбившего меня. Вы были с ним в заговоре. Берегитесь, я опасный человек, когда меня разозлят. Я никогда не прощаю.

   — Опять угрозы? — Присутствие Бартоло придавало Бруно хладнокровия. Он держал себя так, как будто спорил с каким-нибудь негодяем-трактирщиком, который, чтобы его запугать, призвал на помощь конюха. Он посмотрел на Мочениго, потом на Бартоло и усмехнулся.

   — Я никогда не угрожаю, — заорал Мочениго. — Угрозы — оружие слабых людей. Я просто иногда предупреждаю о том, что намерен делать.

   — А что вы намерены делать?

   — Спросите у своей нечистой совести.

Спокойствие начало изменять Бруно. Никогда ещё в голосе Мочениго не звучало так явственно глумление, насмешка, резкая, как петушиный крик. Бруно чувствовал, что его загнали в угол, что надо защищаться, как он ещё никогда не защищался. Но какое-то гнетущее чувство стыда парализовало его. У него перехватило дыхание. Наконец он с трудом заговорил, стараясь придать своему голосу обычные интонации:

   — Говорю вам, мне необходимо уехать, печатание моих книг во Франкфурте затягивается. Я и так уже пробыл здесь дольше, чем рассчитывал, потому что хотел вам помочь... — Он не знал, как ему лучше выразиться, не желая раздражать Мочениго. Хотелось только одного — поскорее уйти из этого дома.

   — А я оказался слишком глуп, да? Это честно — есть мой хлеб и пользоваться моим покровительством для своих грязных целей? Я слишком глуп, чтобы понимать такого великого философа, не так ли?

В голосе Мочениго послышались интонации Пьерины, он повторял злобные фразы, которыми она насмехалась над ним, твердя, что Бруно презирает и дурачит его. В тот момент Бруно не понял перемены в голосе Мочениго, хотя он её уловил и смутно встревожился. Но позднее, когда он думал о словах Мочениго, перед его закрытыми глазами встала Пьерина такой, какой она стояла в коридоре, сложив большие руки на животе, с хмурой усмешкой, в которой тупость маскировалась хитростью.