Адам Смит

Скотт легко узнал знакомый по другим документам почерк глазговского университетского писца. Бумага была плотная, ручной выделки — самая лучшая, какую можно было достать в то время. Смит всю жизнь любил хорошую бумагу и не жалел на нее денег. 12 больших листов, по четыре страницы каждый, были пронумерованы его рукой. Писец, очевидно, писал под диктовку профессора.

По всей вероятности, Смит отдал эту рукопись Таунсэнду в начале 1764 года, перед отъездом во Францию. Возможно, у него была вторая копия, а может быть, министр затерял этот документ и Смиту пришлось восстанавливать его по памяти. Напомню, что весь архив Смита был сожжен по его просьбе за несколько дней до смерти.

В этой важной рукописи было и разделение труда, и распадение стоимости продукта труда на заработную плату, прибыль и ренту, и понятие производительного и непроизводительного труда, и ряд других главных экономических идей Смита. Более того, некоторые вещи были здесь особо заострены. О несправедливом характере буржуазного распределения в этой рукописи говорится резче и выразительнее, чем в «Богатстве народов»:

«Бедный работник, который как бы тащит на своих плечах все здание человеческого общества, находится в самом низшем слое этого общества. Он придавлен всей его тяжестью и точно ушел в землю, так что его даже и не видно на поверхности».

Что касается патриотических чувств британских ученых, то их можно понять.

Но в науке вопрос о влияниях и приоритете очень сложен, а в общественных науках он порой теряет смысл.

Действительное соотношение системы физиократов и Смита показал Маркс, еще не зная хронологии его работ.

Смит в главном стоит выше физиократов, потому что он глубже проник в суть буржуазного общества. Он сделал важнейший шаг вперед, сказав, что всякий производительный труд создает стоимость, а не только труд земледельца, как считали физиократы. Это поставило теорию стоимости на научную почву и подготовило концепцию прибавочной стоимости.

Система физиократов еще имела феодальную оболочку и была односторонней, ибо их кругозор был ограничен условиями феодально-земледельческой Франции. Система Смита более полно выражала интересы и идеи самого передового класса тогдашнего общества, промышленно-торговой буржуазии, которая в Англии была сильнее, чем во Франции.

Вместе с тем в отдельных областях физиократы стояли выше Смита. Признание его исторических заслуг не может умалить французский гений. Кенэ и Тюрго, несомненно, оказали на него влияние, и это надо поставить ему в заслугу, а не в порицание.

Справедливости ради надо сказать, что Смит заимствовал и некоторые ошибки физиократов или, во всяком случае, исправил их не до конца. Он не мог избавиться от ощущения, что земледельческий труд с точки зрения создания стоимости — все-таки какой-то «особенный». Здесь, мол, вместе с человеком «работает» сама природа.

Это ошибка. Без природы, конечно, никакой человеческий труд невозможен, но это относится не только к земледелию. Разве она не «работает» в угольных шахтах, на мельницах, в море? Природа есть лишь объект человеческого труда, но никакой стоимости она не создает.

Как бы то ни было, для понимания творческого и жизненного пути Адама Смита находки Кэннана и Скотта имеют немалое значение.

Прошло 13 лет с тех пор, как в Эдинбурге он впервые начал думать над экономическими вопросами. До «Богатства народов» проходит еще 13 лет. Это — дело всей жизни. Спешить с изданием своих трудов не в характгере Смита.

Находки проливают свет еще нa одну важную сторону жизни и научной деятельности Смита — на его отношения с Адамом Фергюсоном.

Имя этого шотландца теперь почти совершенно забыто. Лишь в специальных работах по истории английской и шотландской культуры XVIII века можно найти анализ его сочинений. Слава Юма и Смита заслонила от потомков живописную фигуру своенравного философа, который полвека был одной из славных достопримечательностей Эдинбурга; случилось именно то, чего он опасался при жизни.

А ведь было время, когда имя Фергюсона — философа и политического писателя — было известно и в Британии и на континенте немногим меньше, чем имя Смита!

В 1804 году, одновременно с первым русским изданием «Богатства народов», в Петербурге и Москве вышли сразу два перевода «Нравственной философии» Фергюсона. Один был сделан с английского оригинала, другой — с немецкого издания.

Первый переводчик, посвятивший свой труд молодому императору Александру I, прямо связывал выход книги «сего знаменитого учителя законов» с либеральными веяниями начальных лет нового царствования.

Посвящение играло роль страхового полиса, так как многие мысли Фергюсона звучали в самодержавной России слишком вольно. Переводчик, вероятно, зябко поеживался, когда писал:

«Совершенный деспотизм есть верх разврата, какой токмо вообразить можно. Малейшее подобие оного, когда не нужно, есть насилие и злополучие для народа».

В 1817–1818 годах в России вышел на русском языке главный труд Фергюсона — «Опыт истории гражданского общества».