Адель

Эта тварь вырвалась. Она… вышла из Краусса. Я плохо запомнил эту ее форму, потому что гадина вся была в крови и ошметках. Но она… эта склизкая пиявка, эта хищная сука обвилась вокруг Генриха и порвала его! Разорвала напополам, повалилась на пол вместе с той половиной, где была башка. Начала

грызть. Ее тело было упруго и энергично, кровища брызгала во все стороны. Она ввинчивалась в черепушку Булочникова и сосала мозги. Нижняя половина валялась тут же, в месиве из кишок….

Кишки Генриха…. Кишки Генриха…

Наконец заметив нас, тварь завизжала тем, что служило ей ртом. Я увидел длинный хвост, недоразвитые руки с ногами, приросшие к телу при помощи мембран, и лицо… гребаное лицо нерожденного младенца с треугольной пастью с тремя рядами игл-зубов!

Чмокающая слизь на венозной коже и теплая человеческая кровь на струящемся жестокостью теле….

Мы ничего не сделали тогда. Что, нахрен, мы могли?! И Лексин, и я, были храбрецами. Но, сука, что бы вы делали на нашем месте? Честь нам делает хотя бы то, что мы не обделались!

И все же Лексин опомнился первым. Этот чертов герой побежал к твари, но она уже пробила дыру в потолке и скрылась. Эта уродливая мразота улизнула от нас! Сожрала Генриха и ушла!

Точнее, сожрала их обоих. Краусса, этого тупого ублюдка Краусса, она жевала давно. Это дало ей силы… вырваться. Сожрав Булочникова, она должна была стать сильнее… вырасти….

Лексин приказал мне следовать за ним. Он явно шел к двери. Туда, на улицу, к машине. Уехать отсюда в деревню, а лучше в город. Взять бензину, да хер с ним, да хоть динамиту, и зафигачить эту тварь! Уничтожить вместе с домом!

Я пошел за Юрой. Под моей ногой что-то хрустнуло. Очки Генриха. Очки, заляпанные кровью и слизью…

— Шевелись, Толя! Чем раньше мы уберемся, тем лучше! — окликнул меня Лексин.

Но мы не знали, как быстро развивается это существо….

Лапища. Согнутая под странными углами. Суставы где попало. Сверху хитин или еще какая дребедень. Когти, или шипы, или жала, хер знает — вырвали Лексину внутренности. Этот долбаный Лексин силился стоять даже тогда, когда его выпотрошили заживо. Рекой шел из него сок. Выблелывая куски своих кишок, харкая кровью,

Лексин шарил по столу, ища, чем пристукнуть эту шлюху. Полминуты. Потом Юра рухнул замертво. А она принялась его жрать.

Вот тогда я и сдрейфил. Повалился на пол и заорал. Я орал и орал, колотил кулаками по полу. Тварь не обращала на меня внимания. Она поглощала то, что было Лексиным, причмокивая. Уплетала мертвечину за обе щеки.

Больная пародия на женщину. Конечности кривые и неправильные, покрытые усиками, щупами, шипами и червевидными отростками. Из бедер торчат кости, будто к ее ногам присабачили птичий киль. Из спины, горбатой, выделяющейся пучками оголенных мышц, торчат позвонки, покрытые молочно-белой мембраной, под которой пульсирует какая-то желтая дрянь. Волос нет, зато из черепа растут рудиментарные фаланги. Рот перекошен, разорван до самой шеи, зубы разного размера им формы… а еще слизь…. Эта сопливая сука загадила своими выделениями труп бедного Лексина.

Никогда не забуду тот момент, когда эта сучара поднялась во весь свой немалый рост и пошла ко мне. Пошлепала ногами, загаженными кровью Краусса, Генриха и Юры. Ногами, которые… были человеческими. Точнее… ступни. Ступни ее… гладкие и белые женские ступни со здоровыми розовыми ногтями. Сука, красивые женские ступни, приделанные к этой тошнотворно уродливой скотине! Уж не знаю, что хотел сделать из нее Краусс, но вышло офигеть как дерьмово!

Она все шла. Шла ко мне. Я подумал: «Все, нахер, каюк. Конец тебе, Толя. Человек ты был поганый, и смерть твоя поганая. Врагу не пожелаешь».

О, срань господня, если бы я знал!..