Адъютант императрицы

Румянцев принял гостей в своей палатке, посредине которой помещался простой деревянный стол, покрытый географической картой; несколько твердых стульев да нары, застланные медвежьей шкурой, составляли всю обстановку палатки главнокомандующего.

По приглашению хозяина, Суворов и Каменский заняли места возле него.

Румянцев своим звучным, металлическим голосом, часто покрывавшим дикие крики сражающихся и придававшим бодрость усталым солдатам, произнес:

– Я пригласил вас, господа, потому что наступила решительная минута. Хотя я не привык прибегать к советам в тех случаях, где я имею право решать и приказывать один, но важность этого момента заставляет меня обратиться к вашему мнению. Дело касается не только жизни, но и чести. Я могу подвергать опасности жизнь солдат и офицеров, зная, что эта жертва приносится для блага отечества и славы государыни императрицы; но так как теперь ставится на карту и честь России, то я не хочу ничего предпринимать, не выслушав предварительно вашего мнения.

Каменский напряженно смотрел в лицо фельдмаршала, а Суворов низко склонился над столом и, по-видимому, мало обращал внимания на слова Румянцева.

– Вы знаете наше положение, – продолжал главнокомандующий, – мне нечего описывать вам его; в очень скором времени мы уже будем не в силах прокормить свою армию. Как фельдмаршал, я обязан заботиться о сохранении войска, доверенного мне ее императорским величеством. Может быть, это и удалось бы сделать, если бы при нашем отступлении турки последовали за нами и были так неосторожны, что застряли бы в топких болотах Молдавии на продолжительное время, до начала хорошей погоды.

– И если бы императрица прислала нам подкрепление, – прибавил Каменский. – Ведь у нас не больше семнадцати тысяч человек, а у неприятеля полутора стотысячная армия.

Суворов молча кивнул головой, подтверждая этим жестом слова Каменского.

– Я должен был бы отступать дальше, – продолжал развивать свою мысль Румянцев, – если бы подчинился необходимости и требованиям военной тактики; но мое положение лишает меня возможности поступать так, как я нахожу нужным, – прибавил он.

На лице Суворова выразилось напряженное ожидание, а Каменский, еле дыша от волнения, не спускал взора со своего начальника.

– Вы знаете, – снова начал фельдмаршал после некоторого молчания, – что я сообщил государыне императрице о нашем положении. Я написал ей, что турецкие силы растут и мы нуждаемся в быстрой и сильной помощи.

– А государыня ничего не ответила! – недовольным тоном воскликнул Каменский.

– Нет, она ответила, – мрачно возразил Румянцев, – но я скрыл ее ответ, так как он равнялся смертному приговору для наших верных, храбрых солдат.

– Что же она ответила? – нетерпеливо спросил Каменский. – По-моему, ответ может быть лишь один: «Немедленно посылаю вам подкрепление».

Румянцев отрицательно покачал головой.

– Вот ответ государыни, – проговорил он, вынимая письмо из конверта и протягивая его генералу, – прочтите сами!

Каменский развернул бумагу и громко прочитал: «Фельдмаршал Петр Александрович Румянцев сообщил мне, что силы турок втрое превышают наши. Напоминаю фельдмаршалу, что римляне никогда не спрашивали, силен ли враг, а лишь спешили узнать, где он находится».

– Дальше следует собственноручная подпись государыни, – прибавил Каменский, с мрачным видом передавая письмо Суворову. – Действительно это – смертный приговор для всей нашей армии.

– Я не медлил бы с исполнением этого приказа, – продолжал Румянцев, – так как письмо императрицы снимает с меня всякую ответственность за политическую и стратегическую ошибки, если бы не получил вместе с этой бумагой письмо от нашего старого товарища по оружию, генерала Потемкина.

– Ему улыбнулось счастье, – с горькой иронией заметил Каменский, – он сияет в лучах высшего благоволения и более могуществен, чем даже был Орлов.